Я делаю акцент на тех причинах хрупкости, что были встроены в агроэкологию первых государств. Внешние ее причины, скажем, засуха или климатические изменения (явно вмешавшиеся в ряд одновременных региональных «крахов»), могут играть более важную роль в разрушении государств, но внутренние причины лучше показывают характерные для них сдерживающие факторы. Чтобы показать это, я исследую три линии разлома, ставшие побочными продуктами государственного строительства. Первая – болезни, обусловленные беспрецедентным скоплением зерновых культур, людей и домашних животных вместе с сопровождающими их паразитами и патогенами. Как и другие ученые, я полагаю, что разные эпидемии, включая болезни растений, ответственны за целый ряд внезапных крушений государств, чему, однако, трудно найти доказательства. Более коварны два других экологических последствия урбанизма и интенсивного орошаемого земледелия.

Города обусловили постепенную вырубку лесов в верховьях водосборных бассейнов речных государств, что привело к заиливанию почв и наводнениям. Интенсивное орошаемое земледелие вызвало засоление почв, низкие урожаи и окончательное забрасывание пахотных земель, и это прекрасно задокументировано.

Наконец, как и другие авторы, я хочу поставить под сомнение термин «крах», который используется для описания подобных событий[17]. Если не задумываться о его значении, то слово «крах» обозначает цивилизационную трагедию, когда великое древнее царство разрушается вместе со своими культурными достижениями. Прежде чем согласиться с такой трактовкой, давайте подумаем. В действительности многие царства представляли собой конфедерации небольших поселений, и их «крах» означал лишь, что они распадались на составляющие элементы с возможностью позже опять собрать их вместе. В случае сокращения осадков и урожаев «крах» означал просто рассредоточение населения, чтобы пережить изменения климата. А применительно к бегству или бунту против налогов, барщины или воинской повинности не должны ли мы радоваться или по крайней мере не сожалеть о разрушении деспотичного социального порядка? И, наконец, если у ворот царства появлялись так называемые варвары, то часто они принимали культуру и язык правителей, которых свергали. Не следует путать более долговечные цивилизации с государствами и бездумно предпочитать более крупные единицы политического порядка более мелким.

Что же происходило с варварами, которые в эпоху первых государств по количеству значительно превосходили подданных и, хотя были рассредоточены, занимали большую часть обитаемой поверхности земли? Как известно, понятие «варвар» первоначально использовалось греками для обозначения всех, кто не говорил по-гречески, – и захваченных в плен рабов, и достаточно «цивилизованных» соседей, таких как египтяне, персы и финикийцы. Звуки «ва-ва» в слове «варвар» пародировали звучание негреческой речи. В той или иной форме термин несколько раз изобретался всеми первыми государствами, чтобы отличать себя от негосударств. Соответственно, седьмая, последняя, глава посвящена «варварам», которые были просто огромной массой людей, живших за пределами зоны государственного контроля. Я буду использовать термин «варвар» иронически, отчасти поскольку хочу доказать, что эпоха самых ранних и хрупких государств была временем, когда варварам неплохо жилось. Длительность этой эпохи в разных регионах была разной и зависела от мощи государства и военной технологии, но в целом ее можно назвать золотым веком варварства. Территория варваров была, по сути, зеркальным отражением агроэкологии государства: здесь занимались охотой, подсечно-огневым земледелием, собирательством, скотоводством, собирали моллюсков, коренья и клубни, а если и выращивали злаки, то очень мало. Это территория физической мобильности, смешанных и меняющихся стратегий выживания, т. е. «нечеткого» производства. Если мир варвара – это царство разнообразия и сложности, то с агроэкономической точки зрения государственный мир – царство относительной простоты. По сути, варвары – это категория не культуры, а политики, обозначающая население, (все еще?) не управляемое государством. Граница, показывающая, где начинается варварство, одновременно отмечает, где заканчиваются налоги и зерновые. Китайцы использовали определения «сырой» и «приготовленный», чтобы различать варваров. Среди групп варваров, объединенных общим языком, культурой и системами родства, «приготовленные», или более «развитые», включали в себя тех, чьи домохозяйства были зарегистрированы и, пусть номинально, подчинялись китайским магистратам. Считалось, что они «были нанесены на карту».

Поскольку первые государства были оседлыми сообществами, им угрожали более мобильные безгосударственные народы. Если мы считаем охотников и собирателей специалистами по обнаружению и использованию источников пропитания, то статичные скопления людей, зерна, домашних животных, текстиля и металлических товаров представляли для них относительно легкую поживу. Зачем нужно мучиться, выращивая урожай, если можно, как и поступает государство (!), просто реквизировать его из амбара. Как выразительно описывает ситуацию берберская поговорка, «набеги – наше земледелие». Расширение оседлых аграрных поселений, повсеместно лежавшее в основе первых государств, стало новым и богатым источником пропитания для безгосударственных народов – буквально как универсальный магазин сегодня. Североамериканские индейцы выяснили, за европейской домашней коровой «охотиться» было легче, чем за белохвостым оленем. Все это имело серьезные последствия для первых государств: или они вкладывали значительные средства в защиту от набегов, или/и платили дань (деньги за защиту) потенциальным грабителям, чтобы те не совершали набегов. В любом случае налоговое бремя на первые государства возрастало, а значит, и их хрупкость тоже.

Хотя зрелищность набегов сделала их доминантой описаний взаимоотношений первых государств с варварами, безусловно, торговля была намного важнее грабежей. Древние государства, в большинстве своем расположенные на плодородных аллювиальных равнинах, были естественными торговыми партнерами своих соседей-варваров. Благодаря свободному перемещению по разнообразному ландшафту только варвары могли поставлять первым государствам необходимые им товары, без которых они не смогли бы долго существовать: металлические руды, древесину, шкуры, обсидиан, мед, лекарственные средства и ароматические вещества. В длительной перспективе равнинные государства представляли большую ценность как торговый склад, чем как объект грабежа. Они выступали в роли новых, больших и выгодных рынков для товаров из отдаленных районов, которые можно было обменять на товары равнин – зерно, текстиль, финики и сушеную рыбу. Как только развитие морских перевозок удлинило торговые маршруты, объемы торговли многократно возросли. Чтобы представить себе последствия, вспомните, какое воздействие европейский рынок бобровых шкур оказал на охоту североамериканских индейцев. С расширением торговли охота и собирательство превратились скорее в ремесло, чем в способ пропитания.

Результатом описанного симбиоза стала более значительная культурная гибридизация, чем подразумевает общепринятая дихотомия «цивилизованный человек – варвар». Было убедительно доказано, что первые государства и империи обычно жили в тени своих «варваров-близнецов», которые росли вместе с ними и разделяли их судьбу, когда те погибали[18]. Кельтские торговые города на границах Римской империи – пример подобной взаимозависимости.

Таким образом, длинная эпоха относительно слабых аграрных государств и многочисленных кочевых безгосударственных народов была своего рода золотым веком для варваров: они вели прибыльную торговлю с государствами, при необходимости дополняли ее сбором дани и набегами, не страдали от гнета налогов и тяжестей сельскохозяйственного труда, имели более питательный и разнообразный рацион и