Но вот следовать Нининому совету и погружаться в работу ей совершенно не хотелось, вернее, может быть, и хотелось — но на это просто не было сил. Толька все время скандалил, попрекая ее тем, что бросила на него умирающую тещу и по-каникулярному отвязанных дочек, требовал, чтобы она созналась в шашнях с иностранными мужиками, орал на нее за то, что накупила себе всякой дорогой ерунды. Успокоился он только тогда, когда Света отдала ему почти всю оставшуюся после командировки валюту. Тут он сразу подобрел, стал называть ее ласковыми именами и пару ночей был необыкновенно сексуально активен.

За оставшиеся недели лета они успели еще пару раз сойтись и разойтись.

К зиме Свете дали, наконец, помещение под международный отдел и еще одну сотрудницу, в результате чего она стала настоящим начальником. Будучи руководителем одного-единственного работника, хоть и с тремя дипломами и аспирантурой, Светлана чувствовала себя каким-то ущербным недоделкой, начальницей только по названию, даже без офиса.

Лена была дочкой той самой уважаемой и влиятельной дамы, Анны Павловны, и женой ушедшего в отставку шахматиста, международного гроссмейстера. Она закончила тот же иняз, только очное отделение, и владела не слишком-то требующимся фирме французским языком. Света, когда услышала о таком «подарке судьбы», даже скрывать не стала, что французский переводчик ей не нужен — лучше бы купили для отдела пальму или картину.

Лена при первой встрече ей страшно не понравилась. И заметным перебором веса, который Света, готовая лучше умереть, чем растолстеть, презирала; и слишком яркой раскраской; и норковой шубой, которую она напялила на себя уже в ноябре, да так и сидела в ней в директорском кабинете; и пальцами по ногти в бриллиантах, и самоуверенным видом. Мама, чувствуется, ловко обработала давно знавшего ее Алексашина, и Лена хорошо понимала, что как ей надо, так все и будет, а Света здесь никому не указ, а так — для мебели.

Алексашин в ответ на ее заявление, что нужен человек с английским и, может быть, немецким, прикрикнул на нее: нужен вам человек, значит, берите, и нечего тут.

Памятуя о прошлой благодарности, испытываемой к Анне Павловне, которая когда-то так удачно загубила карьеру Савицкого, не дав ему характеристику в партию, Света смирилась. Потом Лена даже начала ей нравиться, особенно тем, что у нее были еще более жидкие и совсем тоненькие волосики-пушок, кожа под которыми блестела, как на мужской плеши. Конечно, обидно было до ужаса слышать об их с Авессаломовым путешествиях по заграницам, где Лена играла роль «жены по профессии» и тратила, не считая, заработанную Сашкой валюту. Но у Лены была проблема, большая, больная проблема — отсутствие детей, хотя замужем за своим чернобровым красавчиком она была уже почти семь лет. За эту ущербность Света ее жалела и простила ей и достаток, и непьющего, умного и любящего мужа, и даже отчасти брюлики с норками. Они быстро перешли на «ты» и стали называть друг друга «Светуся» и «Ленуля».

А история Лениного недуга была такая. Сначала, пока ее муж ездил по соревнованиям и «детей они не планировали», Лена принимала гормональные таблетки. Потом Ленин муж, спохватившись и уступив напору многочисленной еврейской родни, стал сам лечить жену от бесплодия другими таблеточными гормонами, хотя, по идее, должен был употребить более простые и естественные средства. Словом, к тридцати трем годам Лена, такая стройненькая на студенческой фотографии, с хорошенькими косичками, превратилась в толстую, почти лысую и бесплодную, как колода мясника, бабу.

Раз в неделю Лена отпрашивалась у Светы к врачу, и все понимали, зачем и к какому, и глотала курсами дорогущие снадобья. Занималась она на работе в основном тем, что печатала на компьютере статьи для медицинского журнала, который издавал ее муж. Он вообще бросался в разные новации, постепенно и безвозвратно тратя то, что заработал честным шахматным трудом, но его начинания, прожив ни шатко ни валко месяца два-три, рушились, так и не принеся дохода.

Свету удивляло то, что Лена, судя по ее рассказам и телефонным разговорам, которые она вела на работе, никогда не ругала Сашку за бесполезную трату сил, времени и, главное, денег. Света бы уж высказала мужу за такие дела!..

Но высказывать претензии было, как правило, некому, потому что Евсеев регулярно жил у родителей. Жизнь проходила в нежных встречах и бурных расставаниях. На работу Света постоянно опаздывала или не приходила вовсе. Девчонки изощрялись в отговорках, почему Света не может подойти к внутреннему телефону, а она сама врала директору, что внутренняя линия все время занята и поэтому она звонит по городскому номеру. Трудно сказать, верил ли Алексашин ее вранью, но не ругал и мер никаких не принимал, и этого было достаточно, чтобы Света испытывала к нему самую горячую благодарность.

Другое дело — сотрудницы. Лена подробно выспрашивала ее о том, что сказал и что сделал Евсеев во время последнего ухода, и обзывала ее все время почему-то на «д» — «дурой», «дубиной» и «дундучкой». Иногда она водила Свету на «психотерапию» к Анне Павловне, которая внушала, что у Светы есть все компоненты счастья и она просто обязана чувствовать себя счастливой. На какое-то время после разговора с Анной Павловной ощущение, похожее на довольство, у Светы сохранялось, и она начинала думать, что действительно не все так плохо — муж, дети, квартира, машина, дача… У многих ли есть все это сразу? Но потом это чувство проходило, и ее опять начинала мучить бесконечная, сосущая, изнуряющая жажда чьей-то горячей любви, искренней привязанности и каждодневной заботы.

Нина почему-то не хотела вселяться в их постоянное помещение и сидела в том отделе, в который первоначально пришла работать. Света с Леной курили прямо в отделе, и, возможно, поэтому Нина, очень пекшаяся о своем здоровье и цвете лица, воссоединяться с канцерогенными коллегами не спешила.

Свете, которой очень хотелось быть поближе к Нине, пришлось уговаривать ее и заверять, что обкуривать они с Леной ее не будут. Наконец, Нина, вняв мольбам, забрала свои вещи из того отдела, где начинала работать, и поздней осенью они все вместе уселись в своем новом помещении на десятом этаже двадцатидвухэтажного здания.

Перед Ниной Свете было стыдно. Нина все-таки была намного старше их с Леной, и взваливать на нее практически всю работу отдела было просто бессовестно, несмотря на ее мощный интеллект и просто-таки поразительную энергию. Но, пытаясь хотя бы вчитаться в лично ей адресованные факсы, Света чувствовала такое отвращение, такую неизвестно откуда наваливавшуюся усталость, что, превозмогая отвращение к самой себе, в отсутствие Нины подкладывала эти бумаги ей на стол, засовывая среди других документов, надеясь, что она не обратит внимания на их появление и походя сделает и ее работу тоже.

«Господи, — иногда с ужасом думала Света, — да я же просто развалина, просто калека по сравнению с ней!»

Слушая по телефону Светины сбивчивые объяснения, что, мол, дверь захлопнулась, когда она была на балконе, Нина, являвшаяся в офис раньше всех, говорила, что ей можно не приходить вовсе, работу она уже всю раскидала, а на вопрос: «А как же вы одна?» — Света слышала убийственное: «А часто ли я не одна? Привыкла. Комплект у нас в отделе — вещь редкая. Экс-клю-зив-чик!»