— Береги себя, Йонас!

— Бог убережет, Нат. Во всех делах наших промысел Божий.

— Хороший ты мужик, Йонас.

— Господь Своих не оставит, Луиза.

— Аминь, аминь.

— Угоден Господу путь твой.

Он сдержанно кивает, разворачивается, собираясь сесть в поезд, и видит троих своих мальчиков… Глядите-ка: все ухмыляются. Он хмурится, напоминая, что как бы ни ратовали они за переезд из Канзаса в глухомань Северо-Запада, решение было — его и ничье более, ибо лишь он один вправе решать и разрешать, и упаси их Бог забыть об этом!

— На то воля Господа! — повторяет он, и двое младших мальчиков опускают глаза. А старший, Генри, смело встречает отцовский взгляд. Йонас порывается что-то сказать, но есть в лице мальчика нечто такое, нечто настолько вопиюще победоносное и богохульное, что слова застревают в горле бесстрашного патриарха, хотя лишь много после понимает он в полной мере этот взгляд. Нет, Йонас, ты понял в тот же миг. Печать сатанинской лукавой ухмылки. Тебе ведом был этот взгляд, и кровь твоя застыла в жилах, когда ты увидел, чему, пусть ненамеренно, оказался сопричастен.

Кондуктор дает звонок. Двое младших мальчиков, прошмыгнув мимо отца, забираются в вагон, бормочут благодарности, спасибо-вам-пребольшое, за снедь в бумаге, что суют им родственники. За ними — мать, глаза на мокром месте, сама на взводе. Поцелуи в щечку, последние рукопожатия. За ней — старший сын, кулаки — в карманах брюк. Внезапно поезд дергается, отец хватается за поручень, заскакивает на подножку, воздевает руку помахать родне.

— Прощевайте!

— Не забывай писать, Йонас, слышишь?

— Напишем. Вы и сами скоро вслед за нами двинетесь.

— Прощевайте… прощайте.

Он разворачивается, готов уж взойти по раскаленным железным ступеням — и опять ловит взгляд Генри.

— Господь милостив, — шепчет Йонас, сам не зная, к чему. Да нет же, будь честен: ты знал, к чему. Ты знал, то был грех твоей семьи, что вырвался из геенны, и знал, какова твоя в нем лепта, знал точно так же, как знал, что за грех. — Прирожденный грешник, — бормочет Йонас, — с рождения проклятый.

Ибо и в твоем поколении, Йонас, семейная летопись дочерна замарана тем же грехом: Ты знаешь этот грех. Клеймо Скитальца. Клеймо Бродяги: жгучее Клеймо Вероотступника, отвергающего жребий, ниспосланный Господом…

— Да зуд у них в ногах! — спорят добродушные.

— Идиотство! — громыхают упертые. — Святотатцы!

— Просто бродяги.

— Болваны! Болваны!

Переселенцев — вот кого являет миру история этой семьи. Жилистое, сухопарое племя упрямых непосед, стремящихся на закат, являет их разрозненная история. Много кости, мало мяса — и в вечном движении с того самого дня, когда первый тощий иммигрант Стэмпер сошел с корабля на восточный берег материка. В движении целеустремленном, будто в трансе. Поколение за поколением скачкáми перебирались они на запад по просторам юной Америки; не как первопроходцы, несущие Божий труд свой в языческие земли; и не как фантазеры, торящие путь растущей нации (хотя частенько Стэмперы скупали фермы обескураженных первопроходцев и табуны разочарованных фантазеров, обращавших стопы свои обратно к хорошо проторенной Миссури); но просто — клан жилистых людей, с их вечным зудом в ногах, с их идиотством, склонностью к дурацким скитаниям, с верой в то, что за долами трава зеленее, а за холмами елки прямее.

— Еще бы. Вот через этот холм переберемся — а там и сесть-посидеть в самый раз.

— Точно. Там у нас будет вдосталь времени…

Но неизменно, как только отец семейства срубал последнее дерево и выкорчевывал последний пень на делянке, а мать семейства наконец-то расстилала на полульняной коврик, о котором так давно мечтала, какой-нибудь шпанистый семнадцатилетка с квакающим голоском выглядывал в окно, поскребывал сухой свой живот и изрекал:

— Знаете… мы могли бы сыскать надел получше, чем эти кочки-коряги.

— Сыскать получше? Сейчас, едва мы встали на ноги?

— Думаю, да.

— Что ж, ты, может, и найдешь. Хотя, если честно, сомневаюсь я в этом. А мы с отцом и с места не двинемся!

— Как угодно.

— Нет уж, мистер Скипидар в Одном Месте! Мы с твоим отцом сыты по уши!

— Вот я и говорю, как вам угодно, потому что я двигаю дальше. А вы со стариком — как знаете.

— Минуточку, дружок…

— Эд!

— А ты, женщина, осади назад: не надо тут за меня говорить, что я намерен делать. Ладно, дружок, из чистого любопытствия: что конкретственно у тебя на уме?

— Эд!

— Молчи, женщина: я с сыном толкую.

— Ох, Эд…

И на месте оставались только старики и больные, не способные идти дальше на запад. Слишком старые, слишком больные или же, если говорить о семейной истории в целом, слишком мертвые. Ибо если кто-то подхватывался в путь — подхватывались все. И сердечки из-под монпансье на чердаках набиты волнующими путевыми хрониками, разящими табаком.

«…воздух здесь в самом деле свежий».

«…а дети прекрасненько учатся, и поверьте уж, нечего убиваться из-за такой оторванности от цивилизации».

«…ждем вас, ребята, в гости сюдой в скорехоньком времени слышите?»

Или же — свидетельства тоски беспокойного духа:

«… Лу мне говорит не обращать на тебя внимания потому что ты-де и Оллен и все остальные только палки нам в колеса суваете но я не знаю и сказал ей не знаю. Я сказал ей вопервых что пока не готов тут осесть, мол не знаю как тут все пучком и правда ли что от добра добра не ищут. Поэтому я чуток еще пораскину мозгами…»

Так они и перемещались. И пусть с прошествием лет какие-то ветви семейства замедляли бег, преодолевая за жизнь поколения каких-нибудь миль десять-пятнадцать, все равно путь их лежал на запад. А кое-кого уж настойчивым внукам приходилось вытаскивать из развалюшных хором. А кое-кому со временем даже удавалось рождаться и умирать в одном и том же городке. Затем, наконец, появились Стэмперы заметно более практичного склада; Стэмперы с головами достаточно холодными, чтоб остановиться, оглядеться; рассудительные, вдумчивые Стэмперы, сумевшие изобличить свою семейную черту, нарекши ее «изъяном в породе» и взявшиеся за ее исправление.

Эти трезвомыслящие ребята приложили немало сил к тому, чтоб одолеть изъян, в самом деле потрудились, чтобы раз и навсегда прекратить это бессмысленное «всуешагание» на запад, остановиться, осесть, пустить корни и довольствоваться тем, что судил им великий Господь. Такие вот разумные люди.

— Что ж, теперь ладно… — Остановились на плоских равнинах Среднего Запада, открытых взору во всех направлениях: — Ладно. Наверное, незачем дальше идти. — Остановились и сказали: — Пора уж положить конец глупости, помыкавшей нашими предками; коли можно остановиться, оглядеться окрест и увидеть, что слева не лучше, чем справа, а впереди не больше полыни и ковыля, чем за спиной, и за тем холмом равнина не ровней всех прочих, что мы прошагали за две сотни лет — так и на кой же ляд идти куда-то еще?