Но Лиз уверяла: все будет в порядке — и Дэнни неохотно согласился. Он чуть не поверил в благоприятный исход встречи, когда Кэрол, мама Лиз, обняла его крепче, чем родная мать. Однако, познакомившись с Роджером, он понял: девушка либо нагло врала, либо серьезно недооценивала взрывной характер отца. Хоть тот и подал Дэнни руку в попытке изобразить любезность, но взял его ладонь в такие тиски, что и слов не нужно было. Подобное приветствие — не демонстрация авторитета и не проверка на мужественность. Своим рукопожатием Роджер недвусмысленно давал понять: он с большей охотой сдавил бы ему шею, и если такая возможность представится, он ее уж точно не упустит.

По мнению Роджера, именно Дэнни увел Лиз с пути истинного. Дэнни знал это и всегда находил немного несправедливым: из них двоих именно Лиз — возможно, в пику законопослушной семье — была главной бунтаркой. Но Роджер не замечал этого: как и большинство отцов, он видел в дочке только хорошее и стоял бы на своем, даже если бы ему представили доказательства обратного. Он инстинктивно винил Дэнни во всем, что не вязалось с образом безупречной девочки-ангелочка — как на фотографии, которую носил в бумажнике. Он винил зятя, когда Лиз бросила балетную школу, куда ходила с шести лет, хотя тот настаивал на продолжении занятий. Он винил зятя, когда Лиз забеременела. С этим Дэнни не мог поспорить, хотя, положа руку на сердце, в ту памятную ночь в парке все случилось по инициативе Лиз (впрочем, он пощадил Роджера и избавил от этих подробностей). И последний, сокрушительный удар: тесть винил его в смерти своей единственной дочери. Дэнни не просто это чувствовал или подозревал, а знал точно: Роджер открыто сказал об этом прямо на похоронах. Не обращая внимания на бесконечное смущение Кэрол, всегда благоволившей зятю, и шок на лицах остальных присутствовавших, Роджер заявил: его дочь осталась бы жива, если бы за рулем сидел Дэнни. И это была отнюдь не похвала его водительскому мастерству (Роджер никогда не хвалил зятя, ни напрямую, ни намеками). Речь шла о том, что Лиз вообще не любила ездить на машине — купленной, кстати говоря, самим же Роджером. По его словам, будь за рулем Дэнни, он мог войти в поворот на иной скорости, минутой раньше или позже, под другим углом — и даже если бы все кончилось грудой металлолома на обочине, сейчас бы хоронили Дэнни, а не его ненаглядную Элизабет.

Сколь бы ни был болезненным и несвоевременным этот выпад, Дэнни знал: в чем-то Роджер прав. После аварии не проходило дня, чтобы он не думал: все могло сложиться иначе, если бы он тогда взял отгул, задержал ее еще на несколько секунд или опять оставил рабочие ботинки посреди коридора, чтобы Лиз в очередной раз прочитала ему нотацию об обязательных домашних правилах. Дэнни ужасно раздражал этот ее тон, но теперь он бы правую руку отдал на отсечение, лишь бы услышать его снова.

Возможно, Дэнни даже простил бы Роджера, остановись он на этом. Все сказанное можно было списать на отчаяние отца, пытавшегося осмыслить нечто не поддающееся осмыслению, — если бы не ненависть, которая зазвучала в его монологе под конец.

— Теперь он остался без матери. — Роджер указал на Уилла, которого только недавно выписали из больницы; белая повязка на голове мальчика бросалась в глаза среди черных рубашек и платьев. — Теперь он остался с тобой!

До этого Дэнни молчал. Он не хотел устраивать сцен, но прикусить язык сильнее уже не мог: рисковал отхватить его совсем. Самым спокойным тоном, на который был способен — то есть уже совершенно неспокойным, — он напомнил: Лиз села за руль именно из-за Роджера, который вообще-то в тот день должен был их навестить, но в последний момент передумал и попросил Лиз приехать. Не дав тестю возразить, Дэнни продолжил: Роджер годами открещивался от их приглашений в гости под какими-то жалкими предлогами — то проблемы с машиной, то простуда, то приступы непонятной хвори, — хотя настоящей причиной, пожалуй, являлся банальный стыд. Роджеру было стыдно отдавать дочь замуж за такого, как Дэнни; стыдно видеть ее в тесной квартирке в районе Тауэр-Хамлетс, а не в зеленом пригороде вроде Хэмпстеда; стыдно, что жизнь Лиз оказалась далекой от его идеала.

Следующие полгода зять с тестем не общались. Кэрол же звонила достаточно часто — или неловко побеседовать с Дэнни о погоде, или поболтать с Уиллом (говорила, конечно, только она). Каждый раз женщина выдумывала новую причину, почему Роджер не может подойти к телефону, — словно ей до сих пор нужно было притворяться, что все хорошо, даже после того, как эти двое ругались на людях, перегородив всем доступ к столу с закусками.

Несколько месяцев назад Дэнни получил от Кэрол СМС с вопросом, не против ли они с Уиллом встретиться все вчетвером и поговорить. В ответном сообщении Дэнни позвал их с Роджером в гости, но Кэрол вежливо отклонила приглашение и предложила встретиться в кафе возле станции метро «Олд-Стрит» — так сказать, на нейтральной территории.

Дэнни не представлял, о чем будет разговор. Он не собирался извиняться, Роджер — тем более. Прижав к груди Кэрол, кивнув Роджеру и глядя, как Уилл обнимает обоих, Дэнни был как на иголках. В глубине души он опасался, что родители Лиз попросят отдать им Уилла для его же блага. Однако эти подозрения не оправдались.

У Роджера были родственники в Мельбурне — о чем он неустанно напоминал всем вокруг. Тесть с тещей собирались перебраться в Австралию, сколько Дэнни их знал, но никто, и Лиз в том числе, не верил в грядущий переезд. Однако он все же должен был состояться, и скоро — потому Кэрол их и позвала. Новость не особо расстроила Дэнни — в их с сыном жизни Роджер с супругой и так почти не участвовали, — но напомнила, как он одинок. Он потерял и жену, и отца; матери, считай, тоже не было — а теперь не будет и тестя с тещей. Остался только Уилл, хоть это порой и вызывало сомнения. С тех пор как сын очнулся после трех дней комы — самых мучительных в жизни Дэнни, — он не произнес ни слова, и никто не знал почему. Педиатры, психологи, психиатры и специалисты по речевым патологиям не могли сойтись во мнении. Варианты звучали разные: возможно, из-за полученной в аварии травмы головы он никогда не сможет составлять внятные предложения; может, Уилл не утратил речевых навыков, а просто не хочет говорить из-за смерти матери. Каждый норовил высказать свое мнение, зачастую вообще не из области медицины. Редж, домовладелец, верил в чудодейственность хорошего подзатыльника; один из штукатурщиков на работе проповедовал силу гипнотерапии; а однажды, когда Дэнни копался в уцененных продуктах в супермаркете, рядом с ним вдруг нарисовалась женщина с длинным седым хвостом и как ни в чем не бывало поинтересовалась, часто ли Уилл ест семена гинкго. Дэнни готов был поклясться, что видит ее первый раз в жизни.

Если решение и существовало, Дэнни давно отчаялся его найти. Он даже не надеялся дождаться того дня, когда проснется и почувствует хоть что-то, кроме настойчивого желания снова сомкнуть глаза и никогда больше не открывать.

Дэнни взял фотографию, стоявшую на кофейном столике у дивана: этот снимок он сделал одним летним днем в Гайд-парке пару лет назад. Лиз лежала на траве, опустив голову на руку, и сонно улыбалась. Ее разморило от жары и бутылки красного, выпитой на двоих. В тот год она редко надевала это платье в цветочек — дожди шли чаще, чем обычно, — и после той прогулки повесила в гардероб, где оно и пылилось до сих пор. На нем давно не осталось ни намека на то, что жена его когда-то надевала, но Дэнни все равно периодически зарывался в ткань лицом, вдыхая микроскопические частички ее запаха, который мог сохраниться в складках.