герои с легкостью делятся последним куском хлеба. На самом же деле это очень трудно. Особенно тогда, когда голод длится месяцами, и все получают поровну, и все знают, что впереди — тоже голодные месяцы…

Нина показалась мне в ту ночь еще красивее, чем она была. Никогда раньше и никогда после я не видел таких глаз, такого откровенного женского восхищения жизнью. А Гриша ничего этого не замечал. За чаем он снова что-то рассказывал — теперь уже смешное, и сам замечательно смеялся, не всегда дожидаясь других. Не знаю, раздумывал ли он над тем, откуда у него появились еще две галеты — они едва успели хрустнуть на его крепких зубах. А Нина, смеясь, пила пустой чай.

— Нет, ребята, — говорил Гриша. — Жизнь все-таки достойная штука. Даже вот такая, как сейчас, — голодная, злая. Только надо поменьше задумываться над всем этим… Честное слово! В военное время — это просто недостаток…

Что-то через полгода или немногим больше Нина увозила Гришу в госпиталь в кузове тряской полуторки, держа на коленях его обессилевшую красивую голову, оберегая его раненое плечо. В госпитале она дала для него свою кровь, а вернувшись, все время рассказывала нам, какой он мужественный, как стойко переносил боль. И как о счастье говорила о том, что у них оказалась одна и та же группа крови.

Через некоторое время ей удалось навестить Гришу, и она опять рассказывала о нем. «Он уже не бледный… Он двигает рукой и может уже писать… Он передает всем привет… Скоро напишет нам…»

Он действительно написал нам — всем сразу, и уже из другой части.

«Вернуться в свой полк не удалось, — писал Гриша, — ничего не поделаешь. Здесь назначили меня с повышением, работа интересная… Привет всем. Особый — моей «кровной сестренке»…»

Мы тогда ответили ему, и на том наша переписка затихла. Правда, теперь я могу признаться в том, что он написал мне еще раз из Венгрии. Но я скрыл это письмо ото всех. В нем не было ни слова о Нине.

А потом была победа и послевоенные встречи, постепенно все более редкие и более спокойные. С некоторыми из нас произошли удивительные изменения. Писарь хозяйственного отдела Герман Ильин неожиданно превратился в прораба-строителя, а лихой Гриша Ковалец устроился администратором в кинотеатр. Чуть ли не позже всех я встретил Нину в небольшом военном городке под Ленинградом. Она не очень изменилась. Была но-прежнему стройной, приветливой, ну а что постарела — так ж другого и не ожидал. Никому еще не удавалось молодеть с годами. Нина шла к автобусной остановке под руку с молоденькой девушкой, очень похожей на нее.

— Моя дочка, — представила Нина девушку.

— Я уже понял, — сказал я.

— Светлана, — протянула мне руку девушка, тонкую, изящную руку Нины Крыловой.

— Светлана? — переспросил я, что-то вспоминая. Но ничего в ту минуту не вспомнил. А Нина и не пыталась помочь мне. Она стала рассказывать, как живет и кого из фронтовых друзей встречала. После нее то же самое повторилось с моей стороны. Обо всех мы вспомнили, о многом беспорядочно поговорили и только одного человека, словно по уговору, не называли. Лишь перед самым прощанием Нина очень безразличным тоном спросила:

— А вашего разведчика ты не встречал… случайно?

— Гришу? — переспросил я, как будто не догадываясь.

Нина кивнула.

Я посмотрел в ее глаза. И мне почудилось в них что-то знакомое, молодое, когда-то виденное. Вот так же она тогда смотрела на него, а он доедал ее галеты. Я все вспомнил. Все понял. И зачем-то солгал:

— Нет, с ним мы не встречались.

Н. Головин

ДРУЗЬЯ МОИ СТРОИТЕЛИ

ВЕСНА

Может, это еще и не весна? Но отчего так греет солнце и тает ноздреватый снег? Лукин, круглолицый военный рабочий, расстегнув бушлат и сбив шапку набок, стоял опершись о стену и подставлял своя и без того красные щеки горячему солнцу. Из-за Амура дул ветер, сгоняя дремоту, и почему-то хотелось мечтать о радостном, необыкновенном. Со стадиона доносилась знакомая песня. Мы с Лукиным подпевали:

…Марджалена, любовь моя…

Шесть моих товарищей поднимали лебедкой многотонную железную трубу. Она была короткая, всего пятнадцать шагов, но когда выгибалась на подъеме, то казалась все длиннее и длиннее. От перегрузки лебедка приподнималась. Вчетвером мы уже не могли скрутить рукоятку. Трос выскальзывал из зажимов, и мы, боясь беды, в пятый раз опускали трубу.

Бригадир побежал к прорабу, а мы стояли, дымя махоркой, и грелись на солнце. Метрах в десяти по разбитой, заплывшей грязью дороге проезжали машины, и мы от нечего делать наблюдали за шоферами. Лукин злорадно высмеивая каждого, кричал:

— Займи парок у соседа. Вот чудак, на подъеме скорость переключает!

Машина застревала, мы шли подталкивать сзади. Лукин оставался у стены и смеялся над нами, обзывая «дармовыми ишаками». Наши бушлаты все больше и больше покрывались грязью. Мы посматривали на свои руки и думали, что, может, в его словах и есть доля правды.

К пятой машине никто не двинулся. Я тоже не пошел.

Автомашина с краном несколько раз набегала на подъем и застревала на полпути, бешено вращая колесами. Мы демонстративно, чтобы не было так стыдно, отвернулись и слушали песню:

…Марджалена, весна моя,

Не солгал, к тебе вернулся я…

Весна была настоящая! Мне казалось, что и лед на Амуре начинает трещать. Отчаянно чирикали воробьи. Только рев мотора изредка перекрывал музыку. Он, как слезы, надрывал мне сердце. Я с трудом сдерживал себя, чтобы не броситься к машине, но боялся насмешек товарищей, посматривал на них. Они, казалось, слышали только песню.

Машина снова разбежалась и бросилась на подъем. Я не выдержал и побежал. Чем я мог помочь? Хотя бы присыпать песком обледеневший подъем. Я мог бы и подтолкнуть машину. Но что мои пятьдесят килограммов усилия? Иногда, правда, и пятьдесят килограммов могут сдвинуть скользящую машину. Вот если бы рядом были товарищи!

Машина снова заскользила. Я подошел к кабине и увидел на месте шофера девушку. У нее были раскосые черные глаза. От неожиданности я так уставился на них, что ничего больше не заметил. Когда я отвернул голову, чтобы справиться со смущением, вспомнил, что видел возле кочегарки кучу шлака, и кинулся к дому. Я принес в дырявом ведре шлак и стал посыпать бугор. Ребята не выдержали, тоже подошли к машине. Все подошли, кроме Лукина. Он смотрел в сторону Амура и ловил слова