за столом. Среди тех, кто смотрел матч, была Гюльсюм, которая, видимо, собиралась идти «на работу» в юбке с разрезом и ярким макияжем. Она с большим волнением наблюдала за игрой и в какой-то момент воскликнула:

— Фол! Однозначно фол!

Я удивленно посмотрел на Гюльсюм, но, кроме меня, никто не удивился, видно было, что к ее комментариям привыкли. Через некоторое время Гюльсюм сказала:

— Если они не заменят правого защитника, то продуют.

После того как она это произнесла, произошла замена защитника. Кто-то из сидевших за столом сказал:

— Гюльсюм, тебя надо поставить тренером.

— Уж я их так замотивирую, что эти голубчики будут у меня летать по полю.

Все засмеялись. Я склонился над столом и откусил от хлеба.

Я ушел к себе в комнату, не дожидаясь окончания игры. Вечером предстояли съемки. Я был рад снова увидеть мадам Хаят и думал о том, что скажу и как буду действовать, если мы снова пойдем с ней ужинать. Я заготовил подходящие фразочки. На этот раз я не собирался вести себя как глупый маленький ребенок.

Я вышел на многолюдную улицу и направился к телецентру. Спустился на четыре этажа и вошел в сияющую тьму.

Мадам Хаят не пришла. Меж тем я был уверен, что она там проводит каждый вечер, хотя мне никто этого не обещал. Я почувствовал себя преданным, обманутым и униженным. Мне хватило ума понять, что эти чувства бессмысленны, но перестать их чувствовать оказалось выше моих сил. Мои чувства мчались впереди меня, как табун необузданных лошадей, но я не мог их остановить, а они часто меняли направление.

Полные женщины в облегающих платьях пели и танцевали, нарочито подчеркивая свои формы, чувственность и привлекательность. Некоторые снимали обувь и оставляли ее посреди сцены, чтобы было удобнее танцевать. Я впервые осознал интимные коннотации, которые создает женщина, снимая туфли и танцуя босиком.

Невысокий кларнетист, в короткой белой фетровой шляпе, с волосами, собранными в хвост, и в темных очках, время от времени подходил к выступающим и подыгрывал им. Он был ростом едва ли больше своего кларнета. В розовой рубашке навыпуск.

Когда на съемочной площадке объявили перерыв, я вместе с остальными вышел в коридор. В конце коридора располагался небольшой буфет. Я купил там тост с чашкой чая. Сел на один из пластиковых стульев у стены. Рядом со мной сидели две женщины в узких юбках и очень вульгарно накрашенные. Их обтягивающие блузки без рукавов, казалось, прилипли к телу. Они разговаривали между собой, как будто меня не существовало. Одна из них спросила: «Кто решает, кому сидеть за ближними столами? Камеры чаще всего показывают тех, кто возле сцены». Другая, засмеявшись, ответила: «Нужно понравиться помощнику режиссера, он решает, как рассаживать статистов». «Покажите мне этого помощника режиссера, — самоуверенно сказала первая, — я с ним поговорю».

Я разозлился, усмотрев в этом оскорбление для мадам Хаят, и мне было одновременно стыдно за то, что я услышал. Они были совсем не похожи на знакомых мне женщин и на тех, о которых я читал в книгах. Осознав, что нахожу прелесть в их вульгарности, я тут же торопливо соскочил с места и направился в зал.

После окончания съемок я вышел раньше всех. Возвращался в одиночестве. Я боялся наткнуться на парней с палками, но, может, было еще слишком рано, и их не оказалось поблизости. Подходя к дому, я поспешно двигался сквозь толпу, расталкивая людей и опасаясь наткнуться на старых друзей.

Большинство встречных людей были молоды. От девушек приятно пахло, аромат их духов чувствовался даже в густом мареве улицы.

Я прошел в свою комнату. Там меня ждали три крестьянина в черных костюмах. Я и позабыл о них. Они собирались на танцы, а я вышел на балкон и посмотрел вниз. И хотя день был выходной, людей оказалось меньше, чем обычно.

Мадам Хаят не пришла и на следующий день.

Съемки начались. В зале погас свет, зажглись прожекторы, за сценой вспыхнули сине-фиолетово-пурпурные огни. Пока шло первое выступление, я услышал, как за моей спиной открылась дверь, кто-то вошел и робко сел по другую сторону моего стола. Это была девушка. Я не мог разглядеть ее лица, так как она смотрела прямо на сцену. Она сидела на краешке стула, даже не откинувшись на спинку, совершенно неподвижно. И никому не аплодировала.

В перерыве, когда в зале зажегся свет, я повернулся, чтобы разглядеть ее, и в тот же момент девушка повернулась ко мне. У нее были благородные черты лица. Это первое, что приходит в голову при взгляде на нее: благородные черты. Нос словно из гладкого мрамора, тщательно вырезанный скульптором, тонкий с пухлыми ноздрями. Густые брови, заостренные к кончикам. Слегка удлиненные глаза с густыми ресницами. Большие и темные, в которых видна мысль, не имеющая совершенно никакого к вам отношения. Глаза человека, который смотрит на вас и не обращает на вас ни малейшего внимания. Широкий и светлый лоб. Пышные черные волосы, ниспадающие на плечи мерцающими локонами. Губы, которые на первый взгляд кажутся чувственными, а на самом деле, наоборот, сжаты максимально строго. И этот взгляд свысока, абсолютно застывший, взгляд неприятный и оскорбительный.

Несовпадение лица девушки с окружающими образами было настолько невероятным и удивительным, что на мгновение у меня возникло ощущение, что через какую-то брешь в своем сознании я попал в нереальный фантастический мир. Такого лица не могло быть в этом зале. Но оно здесь. Как-то же оно здесь очутилось.

— В буфете снаружи есть чай и тосты, — сказал я. — Я возьму себе, тебе взять?

— Тосты вкусные?

— Вкусные.

— Нужно выйти в коридор, чтобы поесть, или можно здесь?

Казалось, ей не хотелось выходить, присоединяться к зрителям. Я не знал правил этого места, но сказал:

— Мы можем поесть здесь.

— Хорошо, — ответила она мне.

Я вышел в коридор. Беспокойный гул нарастал. Статисты сегодня были немного странными, некоторые дамы в длинных бальных платьях, некоторые одеты в дешевый ситец. Мужчины, в основном пожилые, аккуратно причесанные, в разномастных галстуках, кокетливо смотрели на дам. Две женщины, которых я видел накануне, зажали в углу помощника режиссера. По его лицу блуждала нахальная улыбка. Дамы прижимались к нему, одна нашептывала что-то, двумя пальцами теребя воротник его рубашки.

Я отвернулся.

Взяв два чая и два тоста в буфете, я поставил их на пластиковый поднос и вернулся в зал. Девушка сидела так, как я ее оставил, как будто совсем не двигалась, даже не дышала. Взяв тост с чаем, она произнесла «мерси». Таким тоном, словно разговаривала