глаза, торговец принялся размахивать у меня перед носом двумя или тремя парами очков и сообщил, что у него товар гарантированного качества и мне необходимо примерить очки, чтобы понять, нравятся они мне или нет. Несмотря на то что я сдержанно улыбался и выставлял вперед руку, пытаясь унять его пыл, он не отставал от меня.

– Вы не знаете, кто это? – в конце концов спросил я, в первую очередь чтобы положить конец его коммерческим поползновениям.

Он неохотно поднял глаза, посмотрел на статую сквозь ткань зонта, состроил брезгливую мину, намекая на то, что не имеет об этом ни малейшего представления, и отступил, явно расстроенный.

9 ИЮНЯ 1889, БРУНО

Вот что я сумел рассмотреть на большой гравированной табличке.

Обойдя цоколь со всех сторон, я вернулся за свой столик.

Спустя немного времени хозяин подошел, чтобы забрать мою тарелку и предложить один из своих десертов. Я спросил его о большом бронзовом монахе.

– А, вы о нем? – произнес тот. – Я знаю только имя. Его зовут Джордано Бруно. Этого парня сожгли заживо прямо тут, на этой площади. Случилось это не вчера. Если хотите знать что-то еще, спросите моего повара Федерико. Я много раз слышал, как он о нем рассказывал. Хотите, я вам его пришлю, когда закончится обед?

Я заказал тирамису по-домашнему.

Федерико отодвинул стул и разлегся на нем: зад на краешке сиденья, ноги вытянуты во всю длину. Для начала он потянулся, шумно пыхтя. Несколько раз промокнул блестящее от пота лицо маленькой салфеткой. Он так и остался в колпаке. На террасе за чашечкой кофе, попыхивая сигаретами, еще сидели несколько посетителей.

– Так вот, Бруно, – наконец произнес Федерико.

Мы одновременно повернули головы к статуе.

– Ну, я, конечно, не специалист, вы не думайте.

– Я просто так, из любопытства, – заверил я повара.

– Насколько я знаю, он был очень странный ученый. К тому же поэт. Во всяком случае, его идеи пришлись Церкви не по вкусу. Идеи относительно мира, вселенной и всякого такого. За это его и сожгли. Было это в 1600 году.

– А что за идеи?

– Точно не скажу. Grosso modo[2], он считал, что миры бесконечны. Что Солнце расположено в центре нашего мира и что солнц во вселенной целая куча. Короче, он все правильно говорил. А в те времена это наверняка не очень-то приветствовалось.

– Наверняка.

– Ничего не могу с собой поделать: такие парни меня восхищают, – продолжал повар. – Такие парни, которые думают что хотят и защищают свои идеи до самого конца. Даже рискуя своей шкурой. Это же нечто, черт побери! А вы как думаете?

– Думаю, это и правда нечто.

– И не считайте его чокнутым. Этот парень знал все обо всем. Знал математику, физику, философию. Он был головастый. К тому же, говорят, у него была невероятная память.

– Дата на постаменте – это дата установки памятника?

– Так и есть. Его решили установить интеллектуалы той эпохи. Свободомыслящие люди. И франкмасоны тоже. Думаю, дело это было непростое. Ватикан крепко обиделся, – заметил Федерико и негромко усмехнулся. – Но все равно он тут стоит. Я к нему привязался. Мы с ним одна компания – он и я.

Мы еще несколько минут сидели молча, не отрывая глаз от памятника Бруно.

– А вы, значит, шахматист? – спросил Федерико, выпрямившись на стуле.

– Да, люблю шахматы, – ответил я.

– Могу побиться об заклад, ему бы тоже шахматы понравились, – сказал Федерико, указав подбородком на статую.

– Да, память в шахматах играет огромную роль, – сообщил я.

– Ко всему прочему, – подхватил Федерико.

Он встал, похлопал меня по плечу, сказал, что мы обязательно еще увидимся.

Я похвалил его тирамису. Он еще раза два-три дружелюбно хлопнул меня по плечу и исчез в недрах ресторана.

VII

Складки легкой светлой одежды, которую носила та утренняя девушка, вновь попали в поле моего зрения через пару часов после полудня. Я помедлил, потом поднял глаза. Она стояла, скрестив руки на груди, с сумкой на плече. Она не сводила глаз с шахматной доски.

Я играл с моим противником четвертую партию подряд, и он проявлял все большую нервозность. Судя по всему, он преисполнился решимости выиграть хоть раз, но и эта партия складывалась для него неудачно. Если бы он согласился прервать игру, я вздохнул бы с облегчением. Вместо этого он продолжал отчаянно сопротивляться. В тот момент, когда его время на часах истекло, он стукнул кулаком по доске, и фигуры попадали на землю.

– О-ля-ля! – воскликнул торговец фруктами, взвешивая горку яблок. – Не надо так нервничать, джентльмен!

Мой противник длинно выругался шипящим голосом и насупился. Стал подбирать упавшие фигуры и извиняться.

– Ничего, я сам, – сказал я.

Он протянул мне руку и удалился, стиснув зубы.

– Ага! – воскликнул торговец, тоже заметивший девушку. – А вот и чемпионка мира!

Она с лукавым видом повернулась к нему.

– У вас чудесные яблоки, – сказала она.

– Еще бы! Конечно чудесные! – воскликнул торговец. – Возьмите яблочко, какое вам глянется, – подарок от фирмы!

Она заколебалась, подошла к прилавку, взяла яблоко и, зажав в руке, подняла его, словно это был бокал и она хотела им чокнуться.

– Угощайтесь, милая синьора! – воскликнул торговец.

Она откусила яблоко. Вытерла губы тыльной стороной ладони. Уселась напротив меня.

– Хорошо поиграли сегодня? – осведомилась она.

– Так себе. Таких сильных, как вы, не попадалось.

Ни слова не говоря, мы расставили фигуры и начали играть, она тем временем продолжала грызть яблоко, откусывая от него крошечные кусочки. После напряженной борьбы выиграла две партии.

В эти часы на площади было меньше народа, и редкие зеваки не выражали желания задержаться возле нашей доски. Только торговец фруктами звонко аплодировал из-за своего прилавка, поздравляя девушку с победой.

– Вы хорошо играете, – заметил я.

– Мне с вами было непросто, – отозвалась она. – Вы нашли очень точные оборонительные ходы.

Мы задержались на самых острых моментах последней партии. Я любовался тем, как ее пальцы с карминными ногтями с виртуозной ловкостью переставляют фигуры. Мои мысли уже не были прикованы к шахматной доске.

– А еще мне нравятся ваши бабочки, – заявил я.

Еще несколько секунд она была поглощена анализом партии и как будто не слышала моих слов.

– Мне они тоже нравятся, – наконец проговорила она ровным голосом, медленно поднеся руку к своей рубашке чуть повыше груди. – Легкие воздушные волны, побеждающие гравитацию. Вы сказали “а еще”.

– Что – “а еще”?

– Вы сказали: “А еще мне нравятся ваши бабочки”.

Наши взгляды встретились. Она смотрела на меня очень серьезно.

– И руки, конечно.

– А.

Я помолчал.

– И ваш акцент. Он откуда?