потому, что кипели энтузиазмом. Мне нравилось, как он говорил. Он как будто убеждал себя, одного себя, слушали его внимательно, но с каким-то недоверием. Почему? Не знаю. Мне это было непонятно. Происхождение у него было вроде бы пролетарское, жили они, можно сказать, даже бедно.

— Бедного глаза выдают, — сказала я.

— Почему?

— Они или покорные, или дерзкие.

— Нет. Саша держался обыкновенно, как и все мы. Просто я была у них дома, видела, как они живут, с мамой его познакомилась. Саша очень любил свою мать. «Мама сказала», «мама попросила сделать», «маме это будет неприятно», все мамочка, мамочка, мамочка… у этой женщины был один талант — она могла заставить полюбить себя кого угодно. Стоило мне только появиться у них, как вся она начинала светиться радостью. Я даже не знаю, кого я раньше полюбила — Сашу или ее, Раису Семеновну. А полюбила я — точно полетела на крыльях, вся земля подо мной, а я лечу. Я любила все, что окружало Сашу, самые обыкновенные вещи — его пиджак, стол, книги, карандаш сделались для меня так дороги, что… У тебя не бывало так?

— У меня? У меня не так… Ты говори, говори, я понимаю.

— Ты умница, только молчишь все — не то чтобы скрытная, а вся в себе. У тебя бывает иногда такой взгляд, такие глаза!

— Какие?

— Они у тебя черные, а кажутся прозрачными-проз-рачными и открытыми до самого дна…

— Ну, а дальше что? — перебила я Свету.

— Дальше? — поморщилась она. — Ну что дальше— познакомилась с матерью, это я тебе уже говорила, встречала она меня как родного, очень дорогого чело века, и меня стало тянуть в их дом. У нас большая квартира, мебель старинная еще сохранилась, ковер на полу, а уютнее, лучше я себя чувствовала в их маленькой комнатушке. Мы у них встречались с Сашей часто, и почти каждый раз Раиса Семеновна уходила куда-нибудь, всегда у нее наготове был какой-нибудь предлог. А мы сидим, говорим, мечтаем… о счастье для всего человечества, да. И никаких там амуров, никаких поцелуев — ни-ни, Саша этого себе не позволял.

Вспомнив утреннюю досаду на Касымбека, я слегка улыбнулась. Света заметила это, посмотрела на меня немного удивленно, с усилием свела брови, сломав гладкую кожу на переносье в две прямые морщинки. Я тронула ее за рукав — не обращай внимания, это я так, своим мыслям усмехнулась.

— Я не знаю, почему он был такой. То ли очень уж любил меня… а скорее всего, характер у него был чересчур уж мягкий, нерешительный. Но тогда мне даже мягкотелость его эта нравилась, и принимала я ее за нечто совсем другое.

— А у вас дома вы были?

— Да, я познакомила Сашу с моими родителями. Но отец и мать приняли его за моего товарища. Ко мне и раньше приходили мальчики, так что они на Сашу не обратили особого внимания, а я с ними не откровенничала. Зато Раиса Семеновна — та ключик ко мне сумела подобрать верный. Той я вся открылась. Матери родной я не говорила того, что ей. Как будто она моя самая верная, самая лучшая подруга, только постарше, поопытнее, и мне всегда с нею было страшно интересно. Какие у нас с ней только не велись разговоры!

Криво усмехнувшись, Света какое-то время сидела молча, в своих воспоминаниях, нашедших теперь на нее с особой силой, и медленно, как бы сама не веря тому, что было когда-то, качала головой.

— Свет, — подергала я ее за платье.

— Да, — очнувшись, сказала она. — Не бойся, плакать не буду. Так вот… На чем я остановилась? Да, приближался Новый год, мы собирались его встретить вместе. Маме я сказала, что буду у подружки, у нее, дескать, и заночую, чтобы ночью не возвращаться домой. Раиса Семеновна собрала стол, и я еще принесла бутылку шампанского, мы выпили, она нас поздравила с Новым годом, очень хорошо поздравила, а сама ушла, куда-то пригласили ее там, обещала кому-то. Мы с Сашей остались одни, выпили еще… ну и все…

— Что «все»?

— Утром проснулась — стыд больнее всякой боли, понимаешь? Бросилась одеваться, он на меня не смотрит, я вообще глаз не могу поднять. Молчим оба, онемели. И только я на порог — и вот она, Раиса Семеновна. Куда? Я от нее, она меня за руку поймала. Не-ет, говорит, сперва позавтракаем, так не отпущу. И вдруг как обнимет, как заплачет: «Свет ты мой, доченька!» И я давай реветь. И никак не могу успокоиться, никак не могу Сказать, что плачу-то уже не от стыда и от боли, а… а, — не договорив, Света прихватила зубами губы, напряглась вся, я это почувствовала и сама даже как-то напряглась, и вдруг она быстро, с легкомысленной, сумасшедшей какой-то игривостью проговорила: — А через три дня моего папу арестовали!

— Как… «арестовали»? Погоди… А тогда у вас чем все закончилось?

— Тогда? — так же быстро, легко и четко выговаривая слова, переспросила она. — Хорошо все закончилось. Решили с Сашей пожениться.

— Ну?

— А через три дня пришли и забрали папу.

— За что?

— Если бы мы только знали за что! Мама бросилась узнавать, ходила по разным инстанциям. Мы твердили себе: его оправдают, его обязательно оправдают, он же честный человек! Но ни ей, ни мне не удалось даже повидаться с ним… И вот один раз, так и не пробившись к отцу, возвращаюсь с узелком (передача в нем была) домой и сама не заметила, как оказалась у Саши. Ноги сами меня туда принесли. Раиса Семеновна и Саша — единственные, кроме мамы, были моей опорой, хотелось поделиться с ними своим горем. Стучу. Раиса Семеновна открывает дверь. Я бросаюсь к ней вся в слезах, дома мы с мамой старались не плакать, а здесь я не выдержала. Что я ей говорила — не помню. Наконец кое-как успокоилась, пришла в себя, спросила: Саша дома? Она убрала мои руки со своих плеч, отошла и говорит: нет его. Ушел куда-то. И таким, знаешь, холодом повеяло от ее голоса, я посмотрела тогда ей в лицо и ничего не могла понять — чужое, другое совершенно какое-то лицо. Жестокое. Я говорю ей: это вы, Раиса Семеновна, или не вы, я вас что-то не узнаю. Да, говорит, это я. Это, говорю, вы назвали меня своей дочерью и плакали со мной вместе от счастья? Я, говорит, с тобой? От счастья? Не-хе-хет, счастья у нас с тобой получиться не могло, оно у нас очень разное, где