Видимо, в коменданте было что-то человеческое. Вскоре появились два полицая, унесли парашу. Потом нашу комнату вымыли, а нас в честь нового года накормили баландой из комбикорма и отрубей.

С того дня наше положение несколько улучшилось: теперь иногда убирали комнату, нас ежедневно стали выводить на прогулку. Мы влились в общую массу военнопленных, которые были размещены во втором этаже и считались рабочей командой: они пилили во дворе дрова для газогенераторных машин. Стали работать и мы.

Но в целом жизнь наша была невыносима. Среди военнопленных увеличилась смертность. Ежедневно из нашего желтого дома выносили трупы и сваливали в большой ящик-гроб, который стоял во дворе возле уборной.

Однажды санитары вынесли двух мертвых, бросили их в ящик и накрыли крышкой. На свежем воздухе один из «покойников» ожил. И вот из ящика вылез совершенно голый исхудавший до последней возможности человек и, шатаясь, по снегу побрел к дому. Его окружили гестаповцы, начали хохотать, а потом забили этого несчастного прикладами насмерть.

В последнее время почти каждый день в лагерь стали приходить агитаторы и подбивали нас вступить в банду предателя Власова.

28 марта весь лагерь согнали на митинг. Появились два офицера в странной неопределенной форме. Их сопровождал немецкий обер-лейтенант. Один из офицеров взобрался на трибуну. Был он молод, с интеллигентным красивым лицом, в очках с золотой оправой.

— Я обращаюсь к вам, — надменно говорил он, — от лица нового русского правительства, которое возглавит нашу несчастную родину после освобождения ее от ига коммунизма…

Тихо было в лагере. Люди, поддерживая друг друга, молча слушали оратора.

— …Вступайте в нашу освободительную армию! Мы гарантируем вам высокие оклады, калорийное питание, а после победы — высокооплачиваемые должности и полную свободу в частном предпринимательстве.

— А победу тебе кто, Гитлер обещал? — вдруг выкрикнули из толпы.

И разом колыхнуло всех, кто был на площади.

— Иуда!

— Предатель! — кричали со всех сторон.

— За немецкую колбасу продался.

Офицер побледнел, что-то говорил, но его не слушали. И тут большой комок грязи вмазался в лицо офицера.

— Ребята, бей предателя! — закричал молодой длинный парень.

Толпа кинулась к трибуне. И если бы не эсэсовцы, которые выскочили из казармы, была бы та речь офицера его последней речью.

Нас оттеснили к дому, а потом загнали в свои комнаты. Щелкнул железный замок.

Агитация, на которую, видно, сильно рассчитывали немцы, явно провалилась.

Голодный бунт

В карцере нас держали трое суток. На четвертое утро мы почувствовали какие-то перемены: немцы бегали по коридорам, где-то далеко духовой оркестр исполнял похоронный марш.

Я поднялся на нары, заглянул в окно — на воротах лагеря, на доме, где помещалось гестапо, висели черные флаги. Не успели мы обсудить эту странную новость, как загремел замок на двери.

— Выходи во двор!

Во дворе нас построили в две шеренги.

— Снять головные уборы!

Вперед вышел комендант лагеря, снял с головы шапку.

— У немецкого народа и его союзников траур, — сказал он. — Закончена битва под Сталинградом. Мы проиграли эту битву. Пленено несколько армий. Попал в плен генерал Паулюс. — Он помолчал. — Тысячи убитых. Там, в русских снегах погибли мой сын и мой брат. — Комендант вытер слезы. — Война — жестокое ремесло, — продолжал он. — Администрации лагеря я приказал гуманно обращаться с русскими пленными. Я отправляюсь на восточный фронт. Я буду мстить за своего сына и за своего брата.

Комендант, толстый, неуклюжий, весь в веснушках, ушел, отдуваясь. Он был странным человеком.

Три дня на воротах лагеря висели черные флаги. Три дня мы справляли поминки по армии Паулюса. Надежда жила в наших комнатах — Красная Армия разбила немцев под Сталинградом. Это только начало. Может быть, очень скоро придет и наше избавление.

С нами, действительно, стали обращаться лучше: прекратились избиения и издевательства; регулярно убирали помещения. Но все это продолжалось недолго.

В конце марта 1943 года нас погрузили в тесные вагоны и отправили в Кальварию. Через три дня мы прибыли в спецлагерь для советских офицеров.

Все это уже было знакомо, весь этот лагерный быт. Шесть рядов колючей проволоки (новое только то, что по последнему ряду пропущен электрический ток); вышли гестаповцы с собаками; длинные вонючие казармы с голыми нарами. Здесь встретили таких же, как мы, изможденных до предела, оборванных людей. Их было человек шестьсот. Рядом за проволокой помещались три рабочие команды. Они были на особом положении: работали в городе или на станции. Иногда им удавалось раздобыть кое-какие продукты. Ухитрялись они и нам помогать.

В этом лагере я встретил знакомых по Волховскому фронту.

Были здесь у меня и две совсем неожиданные встречи…

На второй день по прибытии в лагерь выстроили нас на площади.

— Будет выступать комендант русского офицерского лагеря! — объявил полицай.

Вперед вышел высокий поджарый человек в черной кожаной куртке, смуглый, небритый. Лицо его показалось мне знакомым.

— Пленные! — громко начал он. — От вас требуется только одно — повиновение.

— Тех, кто не станет повиноваться, — продолжал комендант, — будем немедленно расстреливать.

Как только услышал этот голос, я узнал коменданта. Это был мой земляк, некий Василий. Я немного знал его до войны. Он был сыном попа, в армию ушел в звании старшего лейтенанта.

И вот…

— Всех, кто будет нарушать внутренний распорядок, ждет расстрел. За распространение всяческих слухов — расстрел…

Слушал я его и думал: как же это возможно — ведь по одной земле ходили, один хлеб ели, одни песни пели.

Кончил он свою речь, прозвучала команда: «По баракам!»

И я подошел к нему.

— Узнаете меня, господин комендант?

Он вгляделся, что-то дрогнуло в его лице.

— Узнаю…

— Ты хорошо устроился, Вася.

Теперь он нагло смотрел на меня.

— Да лучше тебя.

— А ты вроде бы и поправился на немецких харчах.

Глаза его зло заблестели.

— Ты, землячок, кажется, к