— Это тот ли самый Валерий, который всех поражает изящностью слова и смелостью мыслей? Откуда такое смущение?

— Прелестная Антония, — он шагнул ей навстречу, поправляя складки тоги, — я рад тебя видеть, но не могу понять, почему твой голос наполнен жёлчью?

— И ты меня об этом спрашиваешь? Какая низость! Как ты посмел поступить со мной столь подло на пиру? Ты воспользовался тем, что я была не в состоянии сопротивляться, а все теперь только и будут кричать, что я веду себя, как самая дешёвая проститутка, как самая низкая волчица.

— Я не виновен, Антония. Если уж обвинять кого в моём поступке, так только твою красоту, перед которой я не в силах устоять. Я хочу в песнях воспеть те сладостные минуты, которые, благодаря слиянию с тобой, превратились в гирлянды весенних цветов…

— И в гирлянды грязных сплетен, для которых, увы, теперь есть причина, поэт! Ещё пару дней назад я была уважаемой матерью семейства, почитаемой благороднейшими родами, рабами и клиентами! Я была любимой всеми хозяйкой дома! И уж если я сходилась с кем-нибудь из мужчин, то об этом никто никогда не догадывался. Ты же выставил меня на позор, Валерий Фронтон.

— Что тебе за дело до гнусных языков? Плевать мне на человеческий род, на это лютое чудовище. Я хочу слышать лишь то, что шепчет мне Венера…

— Ужели ты думаешь, что я отказала бы тебе в твоих желаниях, когда бы ты обратился ко мне достойно и со словами любви? Ты получил бы всё, что пожелал. Но ты решил выставить меня в худшем виде.

— Клянусь, моя богиня, никто и словом не обмолвится о происшедшем. Все были слишком пьяны…

— Поэтому ты, будучи не менее трезв, для забавы вогнал в меня жезл твоей разыгравшейся похоти? Но ты-то помнишь об этом, разве не так? И другие не позабудут! Ну, разве нельзя было подождать лучшего момента? Разве я стала бы отказывать тебе, такому стройному и прекрасно пахнущему? Какими ласками я одарила бы твоё тело! Зачем ты поспешил разрушить то, что ещё не было построено?

Антония долго ходила по комнате, бросая возмущённые фразы в лицо Валерия, затем как-то внезапно успокоилась, словно исчерпала свой гнев.

— Быть может, мы теперь выпьем вина, — прервал он нависшую паузу, — и этим закрепим добрые отношения? Я прошу тебя о снисхождении. Скажи лишь слово.

— Что ж, угости меня. Посмотрим, насколько ты отважен, не будучи пьяным, и как меняется твой нрав после нескольких глотков вина.

— Я пьянею уже от твоего вида.

Они устроились за столом, и он хлопнул в ладоши, повелев слугам принести вина. Чернокожий раб принялся расставлять блюда на столе, но Антония остановила его:

— Не нужно ничего, только вино, — сказала она Валерию. — И пусть уйдут подальше, чтобы не мешали нам.

Когда в помещении не осталось посторонних, женщина прямым взглядом посмотрела на мужчину.

— Моя рабыня сообщила мне, что во время пира ты сравнивал меня с Венерой, — ухмыльнулась Антония. — Насколько я знаю, Валерий, существуют две Венеры, как учит нас Платон. Которая из двух нашёптывает тебе? Впрочем, можешь не отвечать, и без того мне ясно, что тобой повелевает та, что общедоступна: возбуждаемая любовью, свойственной низменной толпе, она толкает к сладострастию не только людей, но и скот и диких зверей.

Валерий отстранил кубок, потрясённый услышанным.

— Ты не просто обладаешь красотой, но и умна… Однако ты ошибаешься. Я поклонник небесной Венеры, она проникнута благородной любовью, она печётся только о людях, ей нет дела до животных страстей.

— А вот проверим! — Антония неожиданно перешла на ложе Валерия и скользнула рукой вниз по его телу, проникая рукой под одежды. — Я чувствую, как стихи наливаются силой у тебя между ног. А если я губами проверю, есть ли настоящее вдохновение в твоей промежности? Но нет! Сперва хочу тебе предложить принять любовный цветок от меня, чтобы я была уверена в искренности твоих чувств…

Антония бросила в бокал Валерия пышный цветок с коротеньким черенком.

— Ты занимаешься колдовством? Или же это нечто вроде сатириона[7]?

— Похоже, ты испугался, — Антония отодвинулась от него и мрачно улыбнулась.

— Я не побоюсь принять из твоих рук даже яд, — он медленно осушил бокал, взял цветок губами и прошептал. — Я хочу точно так смять губами лепестки твоего лона.

— Ты смел, но тебе не помешало бы вести себя более осмотрительно с женщиной, которую ты прилюдно оскорбил и унизил, с которой ты обращался, как с ничтожной рабыней.

— Из твоих рук… — он не смог договорить и начал кашлять.

Антония рывком отодвинулась и спрыгнула на пол, следя, чтобы ни единой капли изо рта мужчины не упало на неё. Валерий схватился за горло, по губам его потекла пена.

— Прощай, мой возлюбленный. Видишь, жизнь полна неожиданностей, — холодно произнесла женщина и быстрыми шагами пошла к выходу.

Валерий пополз с ложа, увлекая за собой шёлковое покрывало и подушки с золотой вышивкой. Его тело пылало, огонь бегал под кожей, вырываясь, как казалось римлянину, наружу ослепительными языками. Потянувшись к мраморному столу, чтобы опереться, несчастный опрокинул серебряный поднос с кувшином. В глазах его всё заколыхалось. Стоявший поблизости табурет с плоским сиденьем из слоновой кости шевельнулся, его перекрещённые ножки вытянулись, как живые. Колонны, подпиравшие потолок, свернулись в спирали…

Внезапно что-то сильно потянуло Валерия и будто оторвало от него, как жёсткую скорлупу, ощущение тяжести, и к нему вернулось зрение. Он увидел человека. Незнакомец стоял перед ним совершенно голый, но вовсе не смущался своего вида.

— Кто ты?

— Нарушитель. Меня так часто называют здесь за то, что я нарушаю Закон.

— Где здесь? Как ты посмел войти в мой дом?

— Оглянись, Валерий Фронтон. Ты умер, Антония ловко отравила тебя. Ты уже не в привычной жизни. Ты уже никакой не патриций, не римлянин, не человек…

Валерий Фронтон обернулся и увидел собственное тело со стороны, оно по-прежнему билось в конвульсиях, но сам Валерий не ощущал ничего. Теперь он заметил, что его содрогавшееся тело было гораздо плотнее и различимее, чем стоявший перед ним почти прозрачный человек. Да и был ли то человек? На Валерия нахлынул страх.

— Не беспокойся о случившемся. Тебе всё равно суждено было погибнуть при покушении на Клавдия, — произнёс неизвестный. — Твои сообщники тоже обречены. Я вижу, ты не понимаешь. Я объяснюсь. Ты мог бы и не скончаться сейчас, многие яды лишь на время останавливают жизнь тела, но сознание большинства людей не готово к этому, поэтому человек теряется при столь внезапном ударе, и душа покидает земную оболочку, будто случилась действительная смерть… Но мне некогда разговаривать с тобой. Я должен занять твоё тело.