Она отсеивала женихов, как порченый рис, и когда на дне лакового короба осталась лишь пара зерен, задумалась.

— Вот Каито, — сказала она, позволив молодому человеку с круглым желтым лицом взглянуть на Иоко, — и он славный сын славного отца.

Каито был крупным.

И толстым.

Его уши были круглы, и два подбородка возлежали на груди. Он носил желтые одежды, подчеркивая свое родство с Домом Дракона, и много говорил.

У него дурно пахло изо рта.

— Я не хочу видеть его своим мужем, — сказала Иоко, когда Каито покинул дом, уверенный, что произвел на невесту правильное впечатление. О да, он всегда-то знал, что велик и что величия этого достаточно, дабы затмить глаза. — Он ленив и хвастлив, а отец…

— Он сын Ито Кари, — строго сказала матушка.

— Пятый сын.

И дом его, пусть и построен у самого подножия горы Тэнцзу, что свидетельствует не только о богатстве, но и о расположении Наместника, некрасив.

Сам он принес в дар Иоко сушеные водоросли и долго и нудно распинался о том, какую честь оказывает, ведь сама Иоко, несмотря на богатство свое, происходит из низкого рода, тогда как…

Матушка пригрозила побить розгами, если Иоко не будет ласкова с женихом.

Она не желала, но…

И отец понял бы… отец никогда не любил подобных Каито, но он давно уже ушел к богам, и пусть Громовые драконы будут милостивы к душе его, пусть пронесут под радужным мостом к стеклянному дому о семи дверях, которые все до одной смотрят на восход.

Вздох.

И кажется, горький ком в груди тает.

Сватовство.

И положенный обмен дарами.

Матушка довольна не столько сундуком с золотыми украшениями весьма уродливой работы, но парой рыбок из пруда Императора. Это ей сказали. А вот Иоко всю ночь этих рыбок разглядывала и не нашла разницы с теми, что продает старый Тотоко, прозванный птицеловом.

Но матушке нравится думать про Императора.

И вообще она уже все решила, а если Иоко не одумается, то все боги отвернутся от строптивой дочери, ибо из всех преступлений, известных в подлунном мире, нет тягчайшего, нежели дочерняя непочтительность.

Или сыновняя.

Только сыновьями несчастную боги не наградили, а единственная дочь отвратительно строптива и не понимает, что для нее же лучше.

Свадьба.

И медь, которую метали нищим горстями. Храм Милостивой Идзанами, матери восьми Больших богов. Жрец, что плавил на огне золотую фольгу, сыпал рис и лил душистое масло на угли.

Песнопения.

Переплетения рук.

Исиго, ждавший во дворе храма с клинком и чашей. Он режет руку, и мимолетная боль заставляет Каито кривиться. А кровь мешают, чтобы вылить к подножию древней статуи. Иоко запомнила лишь, что статуя эта покрыта темным мхом, будто диковинным одеянием. Из-за одеяния этого богиня кажется едва ли не бесстыдной…

Пир.

И Каито много ест. Он берет еду руками и облизывает пальцы. Хохочет, глядя на представление бродячих артистов, но когда начинается представление театра теней, не скрывает скуки.

Зевает.

Трет глаза.

Ночь.

Ее провожают пятеро служанок, которые смотрят на Иоко с жалостью. Матушка ее бы отчитала их за наглость, а Иоко молчит.

Невесте ведь положено быть покорной.

Разоблачение.

Омовение.

Ожидание, которое тянется и тянется.

И мне жаль эту девочку с ее ожиданиями, которые вот-вот разобьются. Ее жених не похож на человека, способного на нежность. Но может, я ошибаюсь?

Нет.

Эта ночь стала худшей в жизни Иоко.

Ей так думалось. Но, верно, боги сполна пожелали наказать ее за строптивость и гордыню. Эти ночи повторялись, ибо, несмотря на немалый вес, любовь к вину и дурманной траве, Киато никогда не забывал о супруге.

А еще о служанках и о паре юдзё,[9] которых он содержал.

Боль.

Порой Каито вовсе терял человеческое обличье, переполняясь гневом, и тогда лицо его краснело, а дыхание становилось частым, тяжелым. Он, получивший лучших учителей, умел обращаться и с бамбуковой палкой, и с деревянным мечом… и, пожалуй, захоти он, убил бы.

Но убивать не хотел.

А вот кости ломал.

Неприятно. И даже исиго, приглашенный ненавистной свекровью — сухое лицо ее было застывшей маской презрения, — сочувствовал Иоко. Она читала это сочувствие в глазах его и отворачивалась.

Она сбежала.

И была возвращена матерью, не желавшей скандала.

Но эхо его дошло до ушей свекра, самолично явившегося в гости к младшему сыну. Он не стал разговаривать с Иоко, но лишь взял боккен и погнал сына по опустевшему двору. Кричали куры, разбегаясь, и старая свинья громко хрюкала, будто насмехалась над достойнейшим представителем древнего рода. И Иоко расправила крыло веера…

Не помогло.

Нет, он больше не бил ее, трусоватый муж, вообразивший себя незаслуженно оскорбленным. Он нашел тысячу и один способ унизить ту, которую полагал виновной в собственных неудачах.

Но пока жив был отец Каито, все было почти нормально.

Даже хорошо.

Но он скончался перед праздником Юмиками, и сам Наместник явился, чтобы проводить его за радужный мост, и говорил много, красиво, и первым сыпанул в жертвенный огонь горсть монет из золотой фольги.

Сыновья отдали кровь.

Все, кроме Каито, который, набравшись вина, громко заявил:

— Наконец-то издох старый змей…

И разве могла семья его не отвернуться от проклятого после этих слов?

Они хотя бы могли.

Уехала свекровь, и с ней служанки, слуги и половина живности, которую выводили со двора под присмотром Мироино, старшего сына и славного воина, чей грозный вид мигом успокоил хмельного братца его… но в опустевшем доме больше некому стало заступаться за Иоко.

Дни.

Мутные, как дурной ёкан, пропахшие рыбой и кислым вином.

Ожидание.

Он спит до полудня, и это лучшее время, когда Иоко предоставлена сама себе. Она прячется на кухне, где варит тягучий чай из веток бушими. Она выходит пить его на задний двор, где зарастает бурьяном сад. И в тишине его Иоко чувствует себя защищенной.

Она бы осталась в этом саду навек, но… он просыпается и кричит, требуя жену.

Всегда ее.

Встать, выслушать, до чего она, Иоко, подурнела за прошедший день и сколь далеко ей, неуклюжей, неповоротливой и бесплодной, до юной майко, чью благосклонность Каито купит…