Аман, Амина и я родились почти одновременно (но я младшая). Когда у тебя так много тетушек, двоюродные братья и сестры имеют свойство появляться на свет партиями, словно пирожки из печи. И сейчас примерно шестеро из нас попадают в возрастной диапазон колючих подростков. В теории мы все должны быть близки. И раньше так и было. К сожалению, ссора мадар и падара изменила очень многое.

– Сара, ты говоришь о новом доме? Эй, ну-ка идите все сюда, садитесь, – кричит хала Назанин из-под зонтика на другой стороне бассейна. – У нас тут семейное мероприятие, так что рассаживайтесь вокруг стола и общайтесь.

– Но тут та-а-ак удобно, – стонет Маттин, растянувшись на спине.

– Живей!

В рассерженных тетушках есть что-то такое, из-за чего не хочется с ними спорить. Мы мгновенно стягиваемся к уставленному сладостями столу, и я оказываюсь зажата между Маттином и Аминой.

– Стульев не хватает. – Амина закидывает за плечо светло-каштановые волосы и втискивается на тот же стул, на котором уже сижу я. – Подвинься. Алло-о!

Я не обращаю на нее внимания, потому что момент совпал – лучше не придумаешь. Во дворе собрались шесть из десяти сестер Амани, и от них я наверняка смогу получить какие-то ответы о биби. Наверняка.

– Что вам известно о том доме? – спрашиваю я.

– Очень красивый. Мы с Фирозой-джан сегодня проезжали мимо. – Хала Назанин откусывает теплую самсу. – При этом он почему-то кажется знакомым, правда, Наргиз?

При слове «знакомым» я навостряю уши.

Мадар откидывается в кресле, обмахивается веером.

– Да, он похож на тот первый дом, в который мы когда-то переехали.

– Тот, в Квинсе? Я в нем не жила. – Хала Назанин взмахивает рукой. – Я сюда попала только года через два.

Я слышала историю моей семьи. Они переселялись сюда в несколько этапов. Это началось после Апрельской революции 1978 года, когда в своем дворце был убит президент Афганистана и весь его кабинет министров. Смутно знаю – никто не хотел говорить об этом, и я их прекрасно понимаю: дедушка счел за лучшее покинуть страну, но никто не предполагал, что возврата не будет. До конца своих дней он повторял: «Рано или поздно мы вернемся домой».

Прошло уже больше сорока лет, а мои тетушки так ни разу и не бывали в своих родных местах.

– До сих пор помню день нашего отъезда. Замечательные «каникулы» в Америке. – Мадар с тоской смотрит вдаль. – Слышу, как говорил дада: «Не берите много вещей, хватит одного чемодана. Едем всего на неделю, не больше. Хотите посмотреть, как живут в Америке?» Знаете, я оставила все свои тетради. Рисунки. Письма друзей. Всё.

– Я бы на вашем месте разозлился, – встревает Маттин. – Типа, что за шутки? Это не отпуск, это навсегда.

– Нельзя его винить. Я бы поступила точно так же. – Хала Назанин тяжело вздыхает. – Я надеялась, что в один прекрасный день мы сможем отвезти туда вас, детей, показать, откуда мы родом. Постоянно твердила себе, что надо подождать. Годом раньше, годом позже – подумаешь, ничего страшного. Но сейчас, когда там «Талибан», мне чудится, что прошлое повторяется снова и снова. И окно для возврата захлопнулось.

Нас окутывает пелена молчания, и я задумываюсь над тем, как тяжело им пришлось. Пережить революцию в 1978 году, видеть, как в твою страну то и дело вторгаются чужие войска, мучиться стыдом за то, что ты жив, а многих других уже нет.

Пытаюсь представить себе это, но не могу.

Моя жизнь никогда не была в опасности.

– Это примерно как закроешь глаза – и слышишь музыку, которую дада играет на заднем дворе. И чувствуешь запах фруктов, которые он всегда держал в кармане. – Мадар и хала Назанин обмениваются взглядами, их значение я не могу понять.

– Да, были времена, – соглашается хала Назанин. – Те два года в Афганистане вдвоем с Моджган дались нам нелегко. Но у меня по крайней мере была она.

Я прикусываю губу.

– А биби-джан? С кем приехала она?

– Она оказалась тут первой. Совсем одна. – Хала Назанин оборачивается к мадар. – Можешь себе представить? Бедная наша мама. Работать вот так, да еще и в одиночестве.

– Знаю, – кивает мадар. – У меня у самой в голове не укладывается.

Оказалась тут первой.

Перед глазами вспыхивает образ той женщины, словно предостережение.

– В каком году она переехала? – На металлическом столе локти обжигает жаром.

Мадар считает на пальцах.

– Думаю, примерно в семьдесят девятом или восьмидесятом. Отец хотел, чтобы мы уехали как можно скорее. А я приехала чуть позже, в начале восьмидесятых, вместе с твоим дядей.

– На этом нам пора откланяться, – тихо бормочет Амина и вместе с Маттином незаметно выскальзывает из-за стола. – Идешь с нами? Устала я уже от этих депрессивных разговоров.

Машу ей рукой – иди, мол. В голове звенят колокола, потому что эта информация доказывает мою правоту.

– Получается, биби действительно могла жить в доме, о котором никто ничего не знает? – Я кладу на стол фотографию.

– Сара, – шепчет мадар, – не начинай опять.

– Что это? – Глаза халы Назанин широко распахиваются. Она развязывает голубой хиджаб и сбрасывает его на плечи.

– Сара видела в Самнере какие-то тени и почему-то решила, что наша мама там бывала. – Мадар пытается выхватить снимок, но хала Назанин дотягивается до него первая.

– Фарзана-джан наверняка знает. – Она машет моей старшей тете. Та держит биби-джан под руку и медленно ведет ее в патио. – Эй, ребята, бабушка выходит. Принесите-ка ей кресло. Живей.

Мы освобождаем место. Биби сияет улыбками, ее смех звенит, как колокольчики. Хала Назанин целует ее в щеку, а насквозь мокрая Айша подтаскивает для биби кресло. Аман, словно по волшебству, уже добыл поднос с зеленым чаем.

Если представить нашу семью в виде солнечной системы, то мои бабушка с дедушкой – это солнце, вокруг которого вращались мы все. Они показывали нам пример того, какой должна быть настоящая семья – любить, держаться вместе несмотря ни на что.

Тетушки одобрительно кивают. Мы, внуки, понимающе переглядываемся: когда входит биби, все остальное теряет смысл.

Всё, кроме одного.

– Хала Фарзана, как ты считаешь, биби могла жить в Самнере? Когда-то давным-давно?

Она усаживается в кресло, приглаживает непослушные локоны.

– В новом доме? Дай-ка посмотреть фотографию. – Она, прищурившись, вглядывается в экран маминого телефона, подносит его ближе к лицу. – Знаешь, не совсем уверена. Помню, что где-то в том квартале жила узбекская пара, та, что помогала биби оформить документы на иммиграцию, когда она только приехала. Биби жила у них и за это работала по дому.

– Значит, ты считаешь, это возможно?

– Да, возможно, – подтверждает хала Фарзана.

Мадар беспокойно хмурится.

– Вижу, тебя интересует прошлое нашей семьи. А мои дети вообще ни разу не спрашивали о тех временах. – Хала Назанин подпирает сомкнутыми в замок пальцами подбородок и бросает взгляд на биби. – Не задумывалась о том, чтобы все это записать?

– Типа… истории семьи Амани?

Хала Назанин нежно смотрит на биби.

– Было бы здорово. С этим проклятым вирусом мы сильно отдалились друг от друга. Найдется ли что-нибудь, способное заново объединить нас? Как думаешь, Наргиз?

– Может быть, это знак свыше, учитывая все, что сейчас творится в Афганистане. – Мадар накрывает мою руку теплой ладонью. – Может быть, мы слишком легкомысленно относимся к ее рассказам и даже к нашим собственным воспоминаниям. Должен же кто-то задаться вопросами о нашей истории, пока она не ушла навсегда.

– Погодите, – ощетиниваюсь я. – Я не говорила, что…

– Когда папа был болен, мы всегда обещали ему, что напишем, – подтверждает хала Фарзана. На ее плечи ложится мечтательная грусть. – Он рассказывал нам множество историй. Так много утеряно навеки. О том, кто мы такие.

Все глаза устремляются на меня. Я, как муравей под увеличительным стеклом, поджариваюсь под огнем их ожиданий.

К фотографии медленно тянется морщинистая рука биби-джан. Она сразу хмурится, роняет снимок, как будто он обжег ей пальцы. Хрипло вздыхает.

– Знаете, у меня один сын – Али – и одиннадцать дочерей. – Она загибает пальцы. – Фарзана, Фироза, Гульнур, Афсун…

– Десять дочерей, биби-джан, – ласково перебивает хала Назанин.

Биби-джан качает