К вечеру — гудение. Сердце захолонуло, якорь сорвало, как не бывало, ноги сами к калитке понесли. Вся терапия, само собой, разом с меня слетела. Даже в голову не пришло, что это могут оказаться лагерные — по мою душу.

И точно — знакомый газик подъехал. И в нем всего один человек — Медведик. Оказалось, Володька ногу сломал. Так Медведик, чтоб ко мне приехать, научился сам машину водить. Это он мне после сказал. А в тот момент хотела для порядка отсобачить. Только он как шел, так, не останавливаясь, подхватил меня вытянутыми руками и понес перед собой. А в доме даже на пол не поставил. Приблизил глаза в глаза и…

Дыхание тёти Оли сделалось прерывистым, взор замутился. Вялые щечки зарумянились, по лицу забродила томная улыбка. И это в шестьдесят четыре! Каким же сладким призом становилась она для мужчин, которых любила в молодости.

— Что дальше-то? — некстати поторопил я.

Тетка вздрогнула, смутилась.

— Что могло быть дальше? Пропала тётка. Я ему в ту ночь впервые о себе рассказала, чтоб понимал, какой чумной заразы коснулся, и — бежал, пока не поздно.

Глазищи ее потеплели:

— Не убежал, конечно. Не того калибра мужик. Медведи, говорит, к чуме невосприимчивы.

Тётя Оля хмыкнула растроганно.

— С тем и простились на две недели. То есть это я думала, что на две недели. Забыла влюбленная баба, что нельзя жить надеждами. На другой день поехала на своей Алке в лагерь — сдуру верхом. А та — даром что кляча — с чего-то понесла. Мне после в больнице объяснили, что чудом жива осталась.

И бывают же подарки судьбы — после больницы освободили. Приехала в Караганду к врачихе своей. И что думаешь? В самом деле приняла. И дочка ее меня не забыла — на шею кинулась. Ещё и в больницу к себе нянечкой пристроила. Она же мне и жильё подыскала. Нет, что ни говори, а если человек настоящий — он во все времена настоящим остается. А кисель — всегда кисель.

— А как же?!.. — в нетерпении перебил я.

— О чем ты? — тетка усмехнулась. — Я ж пораженная в правах. И ты хотел, чтоб я к директору комбината заявилась: мол, вот она, ваша нечаянная радость. Одно дело Метка, где никто не видит, и совсем иное среди злых глаз. Правда, Медведик клялся, что вдовец и что будет ждать. Так ночью в чем не поклянешься! Нет уж, не в моих правилах других подставлять.

Тётка глянула на ходики — вот-вот должна была забежать на обед Верочка — и принялась сгребать рассыпанные бумаги обратно в конверт. Должно быть, вид у меня был совершенно разочарованный. Тётя Оля смилостивилась.

— Он меня сам разыскал, — небрежно сообщила она. — Прямо в больнице на глазах у всех подлетел и тряхнул так, что косынка с головы свалилась. «Где ж ты пропадала, стерва?» Думала, прибьет прилюдно. Лицо пунцовое, губы дрожат, глазки навыкате. После выяснилось, что он к моему освобождению руку приложил и, когда не появилась, чуть ли не в розыск объявил. В общем, сгреб в охапку и поволок к себе в берлогу, то бишь в квартиру.

Тётя Оля отчего-то вновь углубилась в обе свои фотографии. А я с нетерпением жду: если о самом Медведике среди родственников смутные разговоры ходили, то почему и как тётка с ним рассталась, никто толком не знал.

В тётке умерла актриса — усиливая эффект, затягивает и затягивает паузу. И, только когда от тишины начинает звенеть в ушах, выдавливает:

— Вот и от него у меня даже фотографии не осталось. Так внезапно всё произошло. Три года прожили вместе. Я уж в судьбу была готова уверовать — будто человеку за несчастья обязательно должно воздаться. И считала, воздалось. Наивная! Как-то вечером возвращаюсь с работы, вижу у подъезда газик, а в нем Володька за рулем. Сразу недоброе почуяла. Он тоже меня увидел, выскочил:

— Ольга Михайловна, поторопитесь, вещи уже в машине.

— Какие еще вещи?

Метнулась наверх, в квартиру. Медведик на диване сидит.

Открыла было рот, чтоб закричать: что, мол, за дела за моей спиной? Но по тому, как он поднялся, поняла: нет времени на бабьи истерики.

Протянул мне листок.

— Здесь адрес моего друга. В Киеве всё может. Он тебе уже комнату выделил и с работой всё организует так, что никто вопросов задавать не станет. Билеты на поезд у Володьки. Он и поса дит.

Обхватил меня, приподнял как когда-то — глаза в глаза. И такую я там тоску разглядела, что можно и не спрашивать. Всё-таки пролепетала:

— Неужели и до тебя добрались?

Медведик насупился:

— Только не вздумай написать. Когда всё уладится, сам приеду.

— Так и не приехал! — тоскливо выдохнула тетка. — Я потом рискнула — врачихе своей черканула. От нее узнала, что арестовали их с Володькой чуть ли не на другой день после моего бегства — за вредительство. Какой-то безумный план не выполнил. А еще через два года звонок в квартиру. Открываю, а там врачихина дочка подросшая стоит. Мать от перитонита умерла, так эта стервочка ко мне сиганула. Так и приросла на всю жизнь. Тётка намекающе ждет. Я уже давно догадался. Но, чтоб доставить ей удовольствие, делаю изумленные глаза:

— Неужто Верочка?!

Тетя Оля, довольная удавшимся розыгрышем, кивает.

— А о Медведике так больше и ничего? — со слабой надеждой напоминаю я. — Может, всё-таки?…

— Сгинул, — тетка посмурнела. — Это у птичек-невеличек вроде меня шанец какой-никакой оставался, а как медведю на лагерной баланде выжить? Да с его-то шатуньим норовом!

Она угрюмо скрежещет зубками.

— Какое племя под корень вывели, сволочи! Зато теперь сплошное быдло свинячье жирует. Вот они, племяш, зигзаги истории. — с привычной ностальгией оглаживает томик Ленина. — Всего-то трех-четырех лет ему не хватило. Совсем в другой стране жили бы!

На этот раз я не спорю. В шестьдесят восьмом сам был в том же уверен.

— А еще я им Мишку Кольцова никогда не прощу! — внезапно выпаливает тётя Оля.

У тётки серьезный счет к советской власти. Нынешних властителей она считает сталинскими последышами, извратившими ленинские идеи, и ведет с ними непримиримую борьбу. На ее счастье, советская власть об этом не догадывается и не мешает ей тихонько стариться в чистенькой комнатенке на Владимирской, под любимыми киевскими каштанчиками.

На всё про всё оставались жалкие три недели. Три недели из трёх месяцев после дембеля.

Еще в армии Игорь Владимирович отвел себе этот срок, чтоб оформить накопленные сюжеты в рассказы и повести и разослать их по журналам.

По возвращении домой, полный радостного нетерпения, принялся он за работу. С азартом, какого не знал прежде, набрасывался на чистые листы бумаги. Два месяца, превозмогая соблазны, просидел, закрывшись в комнате.

Увы! Предвкушение успеха обернулось душевной мукой. Юнцом, стоило остаться одному, воображение захлёстывало его, так что едва находил время наспех записать обрывочные пометки. А чаще не находил вовсе. Слишком сладкими, волнующими были мечтания, в которые погружался, чтобы отвлекаться на ручку и бумагу. И удивительные истории и образы, заслонённые новыми, забывались. А эти новые растворялись среди следующих. Это огорчало, но не пугало. Казалось, избытка им не будет. Всего-то надо наконец заставить себя сесть и записать.