Тут Кинси расхохотался. Да так искренне и сердечно — совсем не на камеру. Борджиа на всякий случай проверила свои драгоценности в ушах и на шее, потому что с русскими все что угодно может случиться, а в этот момент слегка нетвердой походкой к Мерилин подошел Есенин и опустился перед ней на оба колена, шепча:

— Я Сережа Александрович Есенин из России. Это очень далеко от Северной Дакоты, так что прошу, ради Бога, не пугайся. У нас даже лакеи в усадьбах знали, где находится Будапешт, а крестьяне и сейчас в курсе, кто такой Колумб. Но точно могу сказать, о Кинси они не слышали. В России Кинси немного узнал бы о сексе. Женщины бы подняли его на смех, а мужчины ответили мрачно: «Чего болтать — ебаться надо!» Ты такая хрупкая, нежная, красивая. Я о тебе позабочусь. Согласна стать моей подругой, хоть на время?

Монро всматривалась в глаза Есенина, гладила руками его лицо, а сама за его спиной подавала знаки Кинси, чтобы не вмешивался. Пальцами сняв слезы с его глаз и облизнув их, она ответила:

— Сережа Александрович, что за пьяный поэтический бред ты тут несешь? Ничему тебя земная жизнь не научила. Ведь уже было у тебя несколько жен, о которых ты заботился. Насколько мне известно — их было пять. Удивительно для мужчины, которому нет еще тридцати. Ты умер молодым, Сережа. Тридцати лет тебе не было, когда ты петлю к трубе под потолком в гостинице приладил. И это не считая многих любовниц, которые наверняка хотели бы о тебе забыть. Но эти пять жен — они, наверное, в тот вечер думали о тебе. Плохо ли, хорошо — но думали. Пять жен в таком возрасте! Незаурядный результат. А ты еще и прощальное письмо оставил. Да что там письмо! Стихи, написанные собственной кровью! Резал себе вены, макал в кровь перо и писал. Господи, как это романтично, Сережа! Гарантировано попадание в историю. Убивал ты себя тоже романтично. У меня так не получилось. Я панически боялась вида крови — у актрис так часто бывает, ведь киношная кровь — просто краска, обман. Да ты знаешь актрис — две твои последние жены были актрисами. Злые языки утверждают, ты женился на последней, не разведясь с предыдущей. В Северной Дакоте за двоеженство ты сгнил бы в тюрьме. Но ты из Северной России. Какое это счастье для тебя…

Тут Кинси, который мгновенно и явственно себя почувствовал модератором передачи, направил свой палец в сторону Моррисона,[101]собираясь задать ему вопрос. Но не успел — там, куда он указывал, неожиданно возник невзрачный человек, чем явно рассердил Кинси. Искренне скажу, этот человек смотрелся среди разряженных и выпендрежных селебрити, как муха в супе. Внизу экрана появилась подпись: «Джон Линкольн Вебер, католик». Ну, чтобы было понятно, с кем имеем дело.

Вебер этот явно чувствовал себя не в своей тарелке — руки у него слегка тряслись, на лбу пот выступил. Староватый, морщинистый — примерно Твоего, сыночек, возраста. Но похудее и покрасивее, чем Ты. Сидят они, значит, все — такие важные, знаменитые, а он — просто католик и все. А когда трясучку унял и с голосом справился, он сказал:

— Госпожа Монро, госпожа Борджиа, профессор Кинси, уважаемые господа! Могу ли я тоже рассказать о любви? О своей любви? Не отклоняясь от нашей темы. Можно? — и робко начал по сторонам озираться.

Монро отодвинула от себя Есенина, чтобы обзор не закрывал, спросила:

— Вы, господин Вебер, у Кинси разрешение спрашиваете? Да он любовь понимает так же, как математик интегралы: разложит уравнение, выразит результат в цифрах, но что там, под этими цифрами, он никогда не поймет. Так что рассказывайте, господин Вебер, не стесняйтесь.

Вебер прочистил горло, поправил галстук, набрал дыхания и начал:

— Как-то у нас в деревне я сидел на лавочке и курил. Ко мне подошла женщина с просьбой дать прикурить. Очаровательная женщина, и у нее не было спичек. Когда я дал ей прикурить и посмотрел в ее прекрасные глаза, во мне возникло необъяснимое желание. Я вдруг спросил ее, не согласится ли она уехать со мной в другой город — далеко от нашего села. И ведь не врал — я и правда собирался тем вечером уехать. Не знаю, почему я так спросил. Только знаю, что в тот момент, когда она прикуривала от моей спички, я и правда хотел, чтобы она поехала со мной, и опасался, что, прикурив, она исчезнет из моей жизни. Это было странно мне самому, ибо обычно я к чужим женщинам не приближаюсь. А к ней вот хотел. Чего я на самом деле хотел? Прошу простить…

Он откашлялся и продолжил:

— Она пробормотала, что пан ее с кем-то перепутал, и отошла. В дороге я думал о ней. И радовался, что курю. Потому что если бы не курил — она ведь ко мне не подошла бы. А на следующий день еще сильнее радовался — что у меня есть возможность думать о ней. Я взял ее с собой в свою жизнь — без ее ведома и согласия. Так безопаснее. Я просыпался утром — и думал о ней. Засыпал вечером — и думал о ней. Я шел в пекарню покупать булочки — и выбирал такие, какие она любит (так мне казалось). Я чистил зубы — и думал о ней. Стриг ногти — и думал о ней. Выносил мусор — и думал о ней. Мастурбировал в душе — и думал о ней. Мне хотелось дотрагиваться до нее, раздевать и снова одевать. Расчесывать, гладить ее волосы, смотреть, как она красится по утрам в ванной, давать ей деньги, принимать от нее подарки, знать, когда у нее месячные, жалеть, когда у нее что-нибудь заболит, знать, чего она хочет и чего боится, не подходить к ней, когда ей нужно побыть одной. Она в моих мыслях обо всем мне рассказывала: что прочла и что хотела бы прочесть, или что бы хотела, чтобы я прочел; говорила, что ненавидит пробки на дорогах, когда ждет меня, и любит пробки на дорогах, когда мы едем куда-то вместе; о паркингах, где нужно обязательно остановиться хоть ненадолго, чтобы целоваться до опухших губ. И о том, что если бы она начала писать, то написала бы любовь. Свою. Заново. Счастливую, без зависти, без боли, криков, страдания и унижения. И, может, это было самонадеянно с моей стороны, но я верил, что она написала бы обо мне. Я мысленно сделал ее «своей» женщиной. Я не знаю, когда женщина становится «твоей», но думаю, это происходит тогда, когда ты не стесняешься при ней заплакать. Или вдруг решаешься прошептать ей на ухо, что она для тебя главный человек на свете. И тогда ты начинаешь панически бояться. Ведь она может себя у тебя отобрать. Она может тебя оставить. Сказать тебе — пускай по-прежнему в твоем воображении — что ты не имеешь на нее никакого права, ибо кто ты? Никто. Она разделила со мной всего один маленький огонек — а я навоображал Бог знает чего, нафантазировал общий очаг и все такое. Может, даже ребенка…

В этот момент Кинси откашлялся и такую херню начал пороть, что у меня кишки от стыда свернулись в трубочку, и если бы я присутствовала в студии, я бы не только его замечательное перо из руки вырвала — я бы ему яйца вырвала с корнем!

С заинтересованным видом, глядя на Вебера без всякого уважения, он монотонным своим голосом забубнил: