Я не успела Тебе многое рассказать по глупости, по незнанию, а самое главное — потому, что глупо и наивно верила, что никогда не умру, а значит — успею, все успею. Но не успела, сыночек. Если бы хоть мне, когда умирала, прокрутили ленту моей жизни назад, как оно бывает у других. Но нет, у меня такого не было. Может, слишком стремительно я умерла? А может, для этого кино нужно много воздуха, может, мозг в кислороде нуждается, чтобы все увидеть, а у меня его не было. Я даже не знаю, был ли Ты тогда рядом со мной. Ты был, сыночек?

Это вот недосказанное я теперь тут рассматриваю и собираю, как кусочки пазла. И то плачу, то смеюсь до икотки или руку вперед вытягиваю — чтобы Тебя коснуться и приласкать. Приласкать мне Тебя хотелось все время, непрестанно — я от этой ласки была безнадежно зависима, как наркоман. А Ты от меня убегал. Иногда на часы, иногда на дни, а один раз на целых пять лет. На какое-то время я сама Тебя, сыночек, от себя отдаляла — в целях социализации и будущих перспектив. Мы хотели бабушке Марте дать передохнуть, но главным образом стремились Тебя и Казичка приучить к жизни в организованной группе, а не только в этой дворовой орде. До сих пор помню, как Тебя Казичек за ручку провожал к садику «Ясь и Малгося», что на улице Лелевела. Так отчетливо вижу эту картину, как будто это было вчера. Ты за забор ручонками цеплялся, а Казичек ручки Твои отдирал и против Твоей воли тащил за собой в это учреждение — по нашему с Леоном приказанию — насильно. Потому что Ты, сыночек, в организованной группе совсем не хотел находиться. Бабушка, дедушка, Леон, я, Казичек, собака Банок и кот Мурзин с рваным правым ухом — такой вот группы Тебе было достаточно. И так оно, как я вижу, и посейчас осталось. Ты организацию-то страсть как не любишь. Сегодня Ты посылаешь любую организацию в задницу и никакой старший брат тут с Тобой не совладает. Но ведь мы с Леоном — мы же во благо Тебе это делали, пользы для Тебя хотели. Чтобы Ты уже с малолетства нюхнул общественной жизни, место свое в общем ряду отыскал, защищаться научился, стоять за себя, да и за других вступаться, если надо. А бабушка Марта на этот счет имела другое мнение. Как увидела Тебя вцепившимся в забор, так в чем была — в тапочках и комбинации — хотела бежать Тебе на помощь, наши с Леоном воспитательные планы ни в грош ни ставя. И выражалась в мой адрес очень непохвально, когда я ее на пороге нашего дома удерживала. Ты знаешь, сыночек, что Твоя бабушка Марта в моменты сильнейшего волнения материлась по-немецки? Вряд ли, потому как при Тебе она это не делала и даже голоса ни разу не повысила. Тебя она «на коленочки» сажала, «волосики» Твои гладила, сластями закармливала, песенки пела, собаку в постель брать позволяла и булки с джемом выносила во двор, чтобы Тебе, упаси Господи, не отрываться от игры и не возвращаться домой. И я Тебе скажу, я очень Тебя к бабе Марте ревновала. Такое у меня чувство бывало, что Ты ее любишь сильнее, чем меня. Я чувствовала резкие и болезненные уколы, будто бы под сердцем. Да, это моя мать, а Твоя бабушка, но ведь это из моего живота Тебя вынули и это я первая целовала Твою головку, лысую и такую необычную. Как думаешь, сыночек, бабу Марту Ты любишь сильнее? Или просто иначе?

У меня тоже душа болела, когда Казичек Твои ручонки от забора отдирал. Но еще сильнее она болела, когда в один прекрасный день Леон на своей карете «скорой помощи» с визгом затормозил перед моим магазином и помчал меня в больницу на улице Батора в машине с сиреной. А там, в больнице, на грязной кушетке лежал заплаканный Ты — с промокшей от крови повязкой на голове. Как какой-нибудь югославский партизан. Ты за правду боролся: мальчишке из средней группы, который обидел девочку из младшей группы, хотел «в морду дать». Что там за обида девочке была нанесена — Ты мне до конца жизни так и не признался, но для Тебя она имела последствия довольно ощутимые и болезненные. Этот мальчишка был на полторы головы выше Тебя, ну и, конечно, сильнее. И если бы Ты упал, как он хотел, на острый угол песочницы — для Твоей головы это могло закончиться фатально. Леон опасался, что у Тебя перелом основания черепа и сотрясение мозга. Слава Богу, после многочисленных обследований, которых требовал Леон в не совсем парламентских выражениях, оказалось, что нет у Тебя ни перелома основания черепа, ни сотрясения. Когда же Тебя, в окровавленных повязках, мы доставили домой и в общих чертах рассказали историю Твоей благородной битвы за честь некоей несовершеннолетней дамы, то баба Марта, придя в себя от первого шока, прошипела мне ядовито и с удовлетворением: «Ну, разве я тебе не говорила? Ребенка посылаешь в сад, убьют его там еще! Сердца у тебя нет, мать называется!» Под предлогом Твоих этих ран и необходимости менять повязки, она держала Тебя дома целый месяц и в сад не пускала, а мне и возразить было нечего. Когда же через месяц я Тебя заново туда отправила, Ты в забор уже вцепился так, что я думала, ты его из земли выворотишь. А баба Марта, глядя из окна, тихо материлась. По-немецки.

Ты, сыночек, убегал от меня не только на часы и минуты. Однажды в конце жаркого лета Ты покинул меня на целых пять лет. Такое лето-69 Ты мне устроил — у меня аж в груди замкнуло, и я дышать перестала. От тоски. Я думала, ненадолго — как приступ астмы. А оказалось — на пять лет. Пять лез без воздуха, сыночек, жила. Ты покинул меня, Нуша. Так мне казалось поначалу. Но сын оставить мать не может, хотя я это не сразу поняла. В случае с Тобой я для Фрейда была бы находкой бесценной, он бы на мне все свои Эдиповы комплексы отрабатывал. Ведь я Тебя, сыночек, так безумно любила, что когда Тебя рядом не было — меня от тоски наизнанку выворачивало. А Леон говорил, я должна Тебя отпустить, иначе этой своей тоской будущее Тебе испорчу. Говорил, что сыновья от матерей уходят и «теперь, Иренка, Schluß». А когда Леон по-немецки говорил, для меня это будто кто вилкой по тарелке скрежетал или железом по стеклу — и я на минуту забывала о своей тоске. Но из мыслей моих Ты не уходил ни на секунду.

Ты там далеко. Один. Кто Тебя приласкает? Кто укроет, когда скинешь с себя во сне одеяло? Кто, сыночек? Я даже ходила на воняющий мочой Восточный вокзал в Торуни и смотрела, как отбывает поезд в Колобжег. Через Быдгошчь, Пилу и Бялогард. Я смотрела, и становилось мне чуть легче — будто связь с Тобой ощущала. Через Бялогард. А ночью, когда я омывала слезами плечо Леона, он говорил мне, что я «психую». И не ошибался. Я и правда психовала, и он тоже. Но он был боец, волнение и чувства никак не проявлял и тем только усугублял язву желудка. И вот в таком горячечном состоянии мозга я начала писать Тебе письма, сыночек. Ежедневно писала одну главу этого своего «эпистолярного романа». Купила тетрадку в клеточку — и писала: о псе Азоре и его блохах, о том, что делается во дворе, о коте Мурзине, который высматривает Тебя в окошко, о бабе Марте, которая не перестает о Тебе говорить, как скаженная, о том, как Тебя не хватает, о стирке, что я затеяла, а Твоих рубашек не было, о том, что квашеная капуста в магазине на углу белая и сочная, как Ты любишь, но только без Тебя я ее вкуса почти чувствую, и о том, что без Тебя я вообще почти не чувствую вкуса, даже вкуса папирос.

Ничего между строк я писать не хотела. Поэтому и тетрадку купила именно в клеточку. И все равно самое важное впихивала между строчек. И Ты, сыночек, это важное-то — мою любовь — Ты ее между строчек прочитывал. И между своими строчками тоже писал мне о своей любви, по имени ее не называя. Такая манера у Тебя и сейчас осталась. Я у Тебя, сыночек, охотнее всего читаю то, что между строчками, то, что не написано — оно и есть самое важное. Так я думаю. Потом я купила еще одну тетрадку в клеточку. И еще одну. Пять лет, день за днем, я вырывала из этих тетрадок листочки, на которых было написано про Азора и его блох. А когда Азора переехала машина и Леон закопал его у трансформаторной будки, я продолжала про них писать, ведь у Азора всегда были блохи, а я хотела, чтобы Ты думал, что Азор жив и здоров. Но потом Ты наконец приехал поездом через Бялогард, Пилу и Быдгошчь, а Азор не обсикался от радости, встречая Тебя у дверей. И Ты смотрел на меня с такой печалью. С невыразимой печалью. У Тебя в глазах бывает целое море печали. Или даже океан. Там, внутри, Ты очень хрупкий. Печаль Тебя ослабляет, и от беспомощности Ты садишься писать. Но тогда Ты просто смотрел на меня, а я кусала губы, чтобы не расплакаться. Я никогда не забуду эту встречу, сыночек.