— Нет, нет, — говорит он, дотягиваясь до стакана с пивом, стараясь спрятаться за стеклянной пинтой, и он пьет, и делает глоток гораздо больше, чем намеревался, и пиво идет не в то горло, он кашляет и что-то лепечет, и от этого, он уверен, кажется еще более виноватым. Когда он прочистил горло и смог нормально дышать, он говорит, хотя его голос звучит сипло: — Я не знаю, о чем ты говоришь.

— Моя мама говорит, ты все время ее избивал, — говорит Лили, — и вел себя как идиот-надзиратель, который все время держит тебя на коротком поводке. Она говорит, ты был параноиком, сумасшедшим и во всем винил свою маму, потому что она вышла замуж за какого-то шикарного идиота, и своего папу, потому что он забрал в Америку или еще куда твоего брата, а не тебя.

Теперь Лили кричит, и Марк чувствует, что за ними пристально наблюдает компания каких-то парней, они всего в нескольких шагах. Он хочет выбраться из паба. Хочет закончить этот разговор, но он желал бы доказать своей дочери, что она неправа — что Ким наврала ей (как и все остальные), и что Николь не выставила его из дому, и что он не сумасшедший параноик, как она сказала, и не обвиняет во всем свою маму потому, что она вышла замуж за Лоуренса, а папу — потому что забрал Робби в Санаду, бросив его — его папа всегда относился к Робби лучше, потому что, так случилось, тот просто похож на его, все так говорили — но больше всего в том, что он ее любит, свою маленькую Лил, эти свои смешные черты лица, свою красивую дочь-подростка, любовь всей своей жизни.

— Все это неправда, — говорит он. — Тебе все рассказали неправильно. Я расскажу тебе, что произошло между мной и твоей мамой, я тебе все расскажу. Но не сейчас, не здесь, не в этом пабе. Кроме того, Николь меня не выставляла. Не выставляла. Ни в коем случае. Как я тебе могу все это доказать?

И тогда до него доходит. В конце концов, до него все доходит, и от этого у него кружится голова и он слегка не в себе. Это снисходит, как просветление, как огромный электрический поток, спаивая всю цепочку в голове, мгновенно показав все в сияющей ясности. Он переживал похожее чувство и раньше, но на этот раз он уверен, что это послание свыше, от другого существа, от Бога, в которого он никогда не верил, о котором он никогда на самом деле не думал, ну и что, он готов признать, что в прошлом был неправ. Марк заберет Лили с собой домой, прямо сейчас, в эту минуту (а куда еще ему следовало бы ее забрать?) и докажет ей, что у него по-прежнему есть жена — жена, которая больше никогда будет говорить мерзости за спиной у своей падчерицы, уж он постарается — и маленький ребенок, и у него найдутся силы собрать вместе свою надежную, любящую семью. Это будет его оправданием. Его доказательством. Что еще нужно, он просто заберет с собой Лили навсегда.

Николь смирится с этим, конечно же, она все примет, потому что она рассудительная, и чуткая, и понимающая, и, разумеется, любит его, несмотря на то, что он бывает таким ревнивым — какой мужчина не бывает ревнив, думает он, если он женат на такой женщине, как она, с ее суператлетической фигурой, ее точеными ногами и вкусным подстриженным пушком? — и он не побоится использовать свои руки, при необходимости применить физическую силу. Николь не поменяла замки, хотя вчера вечером собиралась это сделать. Она не запретит ему войти в дом. Она этого не сделает. Не сделает, если с ним будет Лил. Она ни в коем случае не оставит их на тротуаре замерзать до смерти. Кроме того, он не видит возможности отправлять Лили обратно в Беркшир Хауз, там ей остается только порезать запястья, или передознуться, или сжечь себя, о да, она заставила его в это поверить.

— Я понял, — говорит он, хватая ее за руку, готовый вывести ее из вонючего мерцающего зала, готовый сопровождать ее до машины и до конца всей ее оставшейся жизни — довольный, что по крайней мере именно она оказалась способной принимать решения, — поехали со мной домой, — говорит он, усиливая хватку на ее руке, пытаясь утащить ее из зала, — и ты сама увидишь. Поехали, ты будешь жить с нами. Я возьму на себя ответственность за это. Чтобы тебя тепло приняли, чтобы, если тебя не будет в комнате, никто не посмел говорить о тебе мерзости, недавно Николь пережила на работе большой стресс, но теперь ее повысили и с ней все в порядке. Она так же счастлива, как и всегда. Все равно она не имела в виду того, что сказала, Лил. Поехали со мной, сладкая.

Он представляет себе, как превосходно это сработает, Николь будет получать свою огромную зарплату, а он — сидеть дома и смотреть за детьми, кормить их обедом, когда они будут приходить из школы — он будет готовить изысканные, питательные, разнообразные блюда — и заботиться о том, чтобы Лили рано ложилась спать, как и Джемма, и превратится в чуткого, домашнего, современного мужчину.

— Все будет в порядке, — говорит он. — Я тебе обещаю. Я не такой, как твоя мама. Мне никогда не будет плохо от тебя, и я никогда не отправлю тебя в психушку. Я всегда буду рядом. С тобой. Поехали, Лил, милая, ради меня.

Она идет с ним, хотя и мешкает, волочит свои платформы по тусклому, узорчатому ковру, и ее руки, ее ладони цепляются за все твердые предметы. Марк отчетливо понимает, что эти парни следят за всем, что происходит, и на мгновение он задумывается, а не устроила ли Лили эту сцену, чтобы их развлечь, чтобы они сочли его каким-то извращенцем, который тащит молодую и пьяную девчонку с оголенным животом, с акрами обнаженного тела, мягкой и обвисшей, пышущей жизнью проколотой плоти, на улицу, чтобы разделаться с ней.

— Что я должен сделать, чтобы убедить тебя? — говорит он, зная, что если она скажет «да», то все получится, зная, что она должна сказать «да», потому что это послание от Бога. Зная, что он не может позволить себе потерять ее снова, что он никогда не должен упускать ее из виду, даже на секунду. Что без нее все будет потеряно. — Что я могу тебе дать? Что я могу купить тебе?

— Еще одну Dooleys, — говорит Лили. — Купи мне еще Dooleys и пачку сигарет, а потом посмотрим.

Ты знаешь, говорит он сам себе, затаив дыхание и ведя машину на автомате — и разбитая дорога прыгает под ним, и затененный, почти размытый горизонт быстро ныряет в глубокую ночь, так что кажется, будто он движется внутри тускло освещенного пузыря, в коконе, и весь этот кокон летит на семидесяти по трассе МЗ, или, может, это больше похоже на космический корабль, на вареный, слишком медленно плывущий космический корабль (он не собирается попадаться на превышении скорости) — был особенный момент, когда он понял, что не может больше жить вместе с Ким. Когда он узнал, что она в конце концов зашла слишком далеко — и только он знает, какой пыткой для него было смириться с этим.

Но что было особенного в тот момент, так это то, что тогда они не дрались. Они даже не ругались. У них был секс. Не жестокий стремительный секс — и это было нормально — нет, только тихий, уютный секс. И они крепко вцеплялись друг в друга руками, ногами, они боялись отпускать друг друга. Когда они закончили, и отлепились друг от друга, и, вероятно, оба чувствовали себя смущенно от того, что они только что сделали с таким напряженным спокойствием — если брать в расчет то, что они неделями едва общались, — то Ким сказала, а она ничего не говорила на протяжении всего акта, определенно не произнесла ничего из своих обычно вульгарных, страшных понуканий, ничего похожего на «Выеби меня жестче» и «Задуши меня!», никаких комментариев, она сказала: — А твой брат вообще существует в реальности, Марк?