Панкратов просто играл с ними в погоню. Прогуливаясь, он выбирал себе объект преследования и минут двадцать крался за ним. Искусство заключалось в том, чтобы девушка поняла, что именно Панкратов идёт по следу, но не до конца верила в это и не позвала раньше времени на помощь. Тут надо было не прогадать и найти девушку с долгим пешим маршрутом, ведь если бы она, до того как испуг вызреет в полной мере, добралась бы до своей цели и, предположим, нырнула в родной подъезд, то игра бы окончилась на половине.

Панкратов отыскал идеальное место. Между заборами, спинами железнодорожных ангаров и гаражами, вымощенный бетонными плитами, открывался получасовой тракт – им Панкратов ходил на фабрику. Панкратов ждал, притаившись в засаде: на шифере какого-нибудь гаража или сарая, – а когда внизу проходила девушка, он соскальзывал и начинал охоту. Девушка шла впереди, а позади в десяти шагах Панкратов. Девушка через какое-то время оглядывалась, ускоряла шаг, и вместе с ней набирал обороты Панкратов. Иногда он прятался, вроде как исчезал, девушка, заметив, что преследователя нет, успокаивалась, но Панкратов снова позволял ей обнаружить себя прячущегося, и погоня возобновлялась. К концу пути девушку сотрясала истерика, она летела сломя голову в надежде обрести защиту в прохожих. Панкратов тоже размашисто и страшно бежал за ней. Заборы заканчивались, начиналась промзона, там уже водились люди, и затравленная девушка кидалась к первому встречному, умоляла о защите, показывала на Панкратова, а тот, уже сменивший бег на ходьбу, смело направлялся к людям. Когда Панкратова резко спрашивали, зачем он преследует, Панкратов невозмутимо говорил, что просто идёт на работу, вот его удостоверение разнорабочего на картонажной фабрике, – и этим конфликт исчерпывался. Панкратов, пожимая плечами, с обиженным лицом и смехом в груди шёл на фабрику – только для виду, а потом, отдышавшись от погони и удовольствия, возвращался домой. Больше ни для чего девушки не были нужны Панкратову. То есть если он вдруг по недоразумению настиг бы какую-нибудь, то, по большому счёту, не знал, что ему с ней делать. Во всяком случае, экзаменовать по русскому языку не стал бы. И пальцы бы в неё не засовывал – ему было бы противно целовать после этого Сильного и Злого. Панкратову был нужен только бег и страх. Или иногда туфли. Когда девушки убегали от Панкратова, они скидывали обувь – это если она была на неудобных каблуках. Панкратов подбирал трофеи и уносил домой – туфли на каблуке его волновали. А в половом отношении Панкратов был в целом недоразвит, у него даже щетина не росла, только несколько длинных волосков на щеках и подбородке.

Надо сказать, что не всякие девушки устраивали Панкратова. К примеру, за рыжей он бы никогда не увязался – Панкратов недолюбливал рыжих. На брюнеток Панкратов охотился только в крайнем случае, предпочитая светленьких, белокурых…

Покормив уток, Панкратов возвращался из парка домой. Во дворах Панкратова подстерегали недруги и мстители. Мимо них следовало проскочить. В первом дворе за деревянным столиком сидели Горяев и Ковальчук – недруги. Панкратов спасся ничтожеством. Он крикнул издали Горяеву:

– Как жизнь молодая?

Вообще, Панкратов на улице был молчалив. Подолгу он разговаривал только с тёткой Агатой, псом Серёженькой и экзаменуемыми школьниками. В остальном на все обращения он отделывался стандартной фразой: “Это философия”. Но взаимоотношение с недругами требовало речи. Поэтому Панкратов и спросил про жизнь. Он заранее знал реакцию Горяева.

– Пошёл нахуй! – крикнул недруг.

– Своим помахуй! – откликнулся на бегу Панкратов. Но в его кажущейся дерзости заранее была заложена мина проигрыша.

Горяев нехотя включился в перепалку:

– Махал бы я, да очередь твоя! – он тоже рассчитал ответы и знал, что последнее слово будет за ним.

– Хуй не верёвка, мотать неловко! – Панкратов уже миновал больше половины опасного участка, когда враг мог пуститься в погоню.

– А я махал-махал, тебе в рот попал! – крикнул Горяев.

Панкратов замычал, словно и впрямь ему в рот попали, и побежал дальше. Он догадывался, что теперь погони не будет.

Следующий двор был опасен мстителями. Там проживали родственники экзаменуемых детей. Панкратов подхватил с земли палку, в кармане куртки заблаговременно спрятал пустую бутылку. Мстители сидели на ящиках и пили пиво. Их было, может, пятеро, трое сидели спиной к Панкратову, но двое заметили его.

– Стоять! – крикнул ближний мститель и сорвался с ящика. Панкратов плаксиво искривил лицо, заверещал, как обезумевшая старуха, вытащил из кармана бутылку и швырнул в стену – бутылка вспыхнула звонкими осколками. Панкратов, издавая визгливые бабьи трели, принялся лупить палкой по стене. Заприметил кучу собачьих нечистот, захватил всей ладонью дряни и показал мстителям. Потом, не замолкая, помчался дальше. Один камень пролетел мимо его головы, второй пришёлся в спину – не особенно сильно, но Панкратов взбрыкнул всем телом, словно его вздёрнули на верёвках, нарочно завопил, вроде как от нестерпимой боли, и благополучно скрылся. Ещё на бегу он провёл ладонью по стене подворотни, чтобы очистить грязные пальцы. Потом Панкратов засмеялся – день складывался хорошо.

Третий двор был уже не страшен. Друзей у Панкратова не имелось нигде, даже приятелей не было, но в его родном дворе жил один по крайней мере доброжелатель – сорокалетний дурак Женя. Он одевался в военную форму и говорил всем, что закончил двадцать классов. Женя обычно носил с собой альбом для рисования, в котором малевал танки и самолёты. Техника рисования у него была детская, плоская. Обычно жильцы двора дарили Жене погоны или пуговицы, которыми он украшался. За это Женя делал вид, будто играет на скрипке. Ещё он боялся собак, живых или игрушечных – без разницы, даже Серёженьки боялся, стоило просто рядом с ним гавкнуть, и Женя бросался наутёк. В остальное время от рисования дурак считал пальцы.

– Давай танк тебе нарисую, – ласково предложил Жене Панкратов. Женя широко раскрыл рот и захлопал в ладоши. Панкратов Женю по-своему любил, он был единственным, кроме тётки, кто не сторонился и не презирал Панкратова. Женя доверчиво протянул свой альбом и горсть карандашей.

Панкратов начал рисовать танк, но у него получалось ещё хуже, чем у Жени. В обычной жизни, если Панкратов отпускал ум на волю, рука его рисовала всяких зверушек: зайцев или белок. Панкратов разозлился, бросил рисовать танк и коварно сказал:

– Я лучше тебе вот что нарисую, – он перевернул лист, быстро изобразил какой-то четвероногий объём. –  Это собака, – сказал Панкратов, наклоняясь к Жениному уху. – Гав, гав!!!

Женя выпучил от ужаса глаза, отшатнулся и побежал прочь, смешно выбрасывая вперёд ноги в кирзовых сапогах. Панкратов тщательно вытер об альбом