умершим отцом. – Вы слышите? Ни од-но-му!

Мать и бабушка переглянулись.

– Настя, – бабка поднялась и принялась заваривать мяту. – Если ты на самом деле хочешь, можешь посмотреть документы. У меня остались выписки из истории болезни, кое-какие счета. Не знаю, зачем я все это храню.

Воцарилось молчание.

Тонечка пальцем чертила на скатерти узоры. Стебли мяты ломались с тихим хрустом. Посапывали батареи.

– Хорошо, – в конце концов сказала Настя. – Это невозможно, но пусть, пусть. Но почему ты мне никогда не рассказывала, что пишешь сценарии? Ни разу, ни слова!

– Мы вообще не хотели, чтоб ты знала, – Марина Тимофеевна подала ей кружку с чаем. – Мы хотели, чтоб ты была спокойна и любила своего отца. И у нас получилось!

Тонечка поднялась и опять обняла Настю, очень крепко.

– Ну, как же я могла тебе сказать? Ты бы стала читать и очень быстро сообразила, что романы и сценарии написаны одной рукой. А мне казалось важным, чтоб ты ничего не узнала. Вот я и придумала, что работаю в конторе, пишу бумажки. Иногда привожу бумажки домой и тут тоже пишу. Ты ведь моей жизнью никогда особенно не интересовалась.

…Это правда. В жизни матери не могло быть ничего особенного, вот она и не интересовалась. Другое дело отец – гениальный писатель!..

– Подожди, – сказала Настя. – То есть папины книжки ты написала?! Все до одной?! И «Каменных кентавров времени»? И «Семь темных всадников»? И «Братство рапир»?! Ты?!

Мать сочувственно кивнула.

– Он начал писать «Ледяную розу», когда мы поженились, а дописывала я. Поначалу он читал и заставлял меня переписывать так, как он написал бы сам. Я переписывала иногда раз по восемь! А потом он уже ничего не читал, а я продолжала писать. Ему казалось, что это он пишет.

– Зачем ты писала? – спросила Настя, пристально глядя матери в лицо. Ей очень хотелось по лицу понять что-то, чего она так и не понимала. – Если папа тебя не заставлял? Получается, ты сама хотела за него писать?

Тонечка вздохнула.

– Настя, он на самом деле, всерьез считал, что пишет сам. А я его изо всех сил спасала! Это трудно представить, я бы сама никогда не поверила, если б мне кто-нибудь рассказал, как я буду жить! Поначалу я искренне считала, что он гений! Братья Стругацкие просто.

– Да не поначалу, а очень долго ты так считала! – перебила Марина Тимофеевна. – Я не могла взять в толк почему!.. Какой-то синдром заложника, честное слово. Ты его лечила, выводила из запоев, за него писала и все равно думала, что вот-вот в нем проснется гений!..

– И потом, за романы платили, – продолжала Тонечка. – И мы могли жить. И у меня была возможность его лечить.

– Ты все выдумала, – проговорила Настя. – Это сценарий гнусного кино! Так не бывает.

И они опять помолчали.

…Мать ничего не выдумала, это ясно. Так все и было. Драгоценные отцовские книжки писала мать. И она только что отняла у дочери самое важное – веру в отца!

…Но она не хотела отнимать! Она много лет все скрывала как раз для того, чтобы дочь продолжала верить, восхищаться и восторгаться!

…Мать скрывала, и это, должно быть, было нелегко. Дочь искренне почитала отца и свысока поглядывала на мать – ей-то никогда не достичь таких высот! И что оказалось? Оказалось, что это как раз ее высоты, а вовсе не отца.

Оказалось, что мир всю Настину жизнь стоял вверх тормашками, а она этого не знала, она считала, что это обычное его положение. Теперь, когда он перевернулся, нужно заново учиться в нем жить, хотя сильно тошнит, и кружится голова, и страшно.

– А почему он пил? – спросила Настя.

Это была последняя надежда. Может, отец страдал, горевал, многое пережил и спасался от этого?

– В нашем поколении многие сильно пили, – сказала мать. – В девяностые годы родителям было не до детей, а мы и наши ровесники как раз были подростками. И пили, и кололись, когда начались наркотики. И в тюрьмах сидели! Выходили и опять садились.

– Да, но ты-то не пьешь и не колешься!..

– Твоя мать, – вмешалась бабушка, – очень сильный человек. Стойкий и мужественный.

Тонечка хмыкнула. Ничего себе характеристика! Она искренне считала себя трусом и слабачкой.

– Я все время училась, – сказала она дочери. – В нашей семье считалось стыдным плохо учиться! Бабушка дала бы мне жару! Мне было некогда, и я не могла никого подвести. Я всегда знала, что обременять собой окружающих – последнее дело. Близким нужно помогать, а не обременять.

– А кто обременяет! – вскинулась Настя. – Ты на меня намекаешь?!

– Ну, – неожиданно сказала мать и так же неожиданно поцеловала ее в нос, – иногда ты бываешь совершенно невыносима.

– Это пройдет, – проговорила бабушка уверенно. – Нужно время. Время и немного работы над собой.

– Опять работа над собой! – пробормотала Настя.

– А как же?! Вся жизнь состоит из этой работы. Иначе непонятно, зачем она нужна, жизнь.

Когда Настя пришла в свою комнату, Джессика давно спала. Настя открыла компьютер и тотчас же закрыла: ей хотелось рассказать обо всем Дане, но его нет в социальных сетях. А еще… кому расскажешь?.. Уж никак не Соне и прочим «френдам»!

Она посидела у окна. Голова была странно пустой и легкой, словно там основательно проветрили.

Она смотрела в сад, представляла, как завтра расскажет Дане о том, что жизнь, оказывается, обман и зыбкость, а потом немного поплакала.

Плакать быстро надоело – сегодняшние слезы не годились в «актерскую копилку», где-то она про такую читала.

Настя залезла под одеяло, подумала и взяла отцовскую книжку, над которой страдала вчера. Настя принялась за нее с совершенно новым чувством, как за нечто решительно ей незнакомое.

…Приключение.

Как давно не было никаких приключений, а тут вдруг – на тебе!.. Предстоит, и самое настоящее.

Марина немного волновалась, и от волнения помолодела.

…Что брать с собой? Нужно трезво оценить и… представить себе, что может понадобиться в такой долгой отлучке, целых два дня.

Как только она начинала представлять, волнение нарастало.

Нет, нет. Нужно трезво оценить. Когда-то – это было так давно, что она забыла, а теперь вот вспомнила от волнения, – она любила наряжаться. И у нее, представьте себе, были наряды!.. И даже довольно много.

С нарядами у нее сложились свои особые отношения.

В музее, где она работала, принято было выглядеть хорошо. И сотрудницы очень старались, изо всех сил. Разумеется, как большинство интеллигентных женщин семидесятых годов, они не умели ни шить, ни вязать, да и вообще бытовая беспомощность считалась признаком аристократизма и высокой духовности.

Помнится, Марина долго