Этьен и Дорис глядят друг на друга. В комнату входит Поль. Он очаровательно выглядит: джинсы, непокрытая голова. Остальные смотрят на него с измученным видом. Поль останавливается, удивленный выражением их лиц, смотрит на них и наконец улыбается.

Дорис (разбитым голосом, медленно открывая сумку): Дыни по шесть фунтов, репка на два кило, топинамбуры гигантские… Поль, вы видели?

Затемнение.

Те же декорации, полночь. У камина стоит карточный стол, которым, очевидно, недавно пользовались. В комнате Поль, Зельда и Том, у всех оживленный, радостный вид. Том — пятидесятилетний мужчина приятной наружности с высоким лбом, действительно несколько напоминающий профессора Турнесоля. На проигрывателе заканчивается пластинка.

Том: Красивая мелодия. Теперь она все время будет крутиться у меня в голове. Все нейтроны и протоны будут кружиться в вальсе. Знаете, это не очень-то хорошо, когда физик-ядерщик мурлычет что-то себе под нос…

Зельда: Вы ошиблись в выборе профессии, Том. Вы рождены для поэзии, а не для уравнений. Я всегда это говорила.

Том: Господи, час ночи! Надо идти спать. Дорис будет сердиться.

Поль: Как это — сердиться? А что она вам скажет?

Том: Она скажет, что я слишком поздно ложусь, что не высыпаюсь, что это неразумно, что я плохо выгляжу и т. д. Она обращается со мной как с ребенком.

Поль: И вам это нравится?

Том (удивленно): Ну да, наверное. Думаю, нравится, раз я все это терплю. Странный вопрос.

Зельда: У Поля все вопросы «странные». Для него ничто не разумеется само собой. В этом его главная прелесть, во всяком случае для меня.

Том: Надо же!

Поль: Зельда преувеличивает, но это правда, я не слишком-то верю в то, что считается естественным. Например, говорят мне о счастливой паре, а мне сразу хочется узнать, кто из них счастливее, и давно ли, и надолго ли — понимаете?

Том: Ну, приблизительно. Вы разрушитель по духу, мой мальчик.

Поль: Да нет, что вы. Я просто считаю, что на свете нет ничего окончательного, ничего нормального, ничего само собой разумеющегося. Я вот не думаю, что, когда мать любит своего ребенка, это естественно и само собой разумеется, или когда мерзавец остается мерзавцем. Мне кажется, что в людях всегда есть какое-то движение, что они меняются, но при этом упрямо стараются это движение остановить, навешивая ярлыки, как тормоза. Например, совсем не естественно, что вы, умный, ученый человек, терпите, когда вам делают дурацкие замечания о том, когда вам ложиться спать.

Том (изумленно): Ну, знаете ли, это уж… Зельда, что это у вас за садовник такой — ниспровергатель истин? (Смеется. Он выглядит славным человеком.)

Зельда: Разбирайтесь сами.

Том: Так вы спрашиваете меня, как я могу терпеть Дорис? Болтушку, придиру, немного скупердяйку, немного сплетницу, не слишком умную, так?

Поль: Нет. Никогда не знаешь, за что ты любишь человека. Дело не в этом. Я спрашиваю, почему в отношениях с ней вы терпите этот тон. Тон неправильный.

Том: Потому что для нее он правильный.

Поль: Отличный ответ.

Том: Она и правда все еще побаивается, что утром у меня будет неважный вид; она и правда все еще верит в то, что спать долго полезно, и для нее действительно все еще важно, и может быть, даже важнее, чем раньше, чтобы я был здоров. Уже много лет, сколько я ее знаю, я существую в голове у Дорис в виде сильного, загорелого красавца, и в благодарность за это ее представление обо мне — представление ложное — я и напускаю на себя виноватый вид, развязывая после полуночи шнурки на краю кровати.

Оба смеются.

До нашего разговора я не задумывался об этом, но это правда: я всегда жил цифрами, как ученый из комиксов. Я вспоминаю самые яркие моменты своей жизни, сильные переживания, всплески эмоций, и вижу не постель, не женщину, не женское тело, а исписанную цифрами черную доску на стене да, может быть, угол окна рядом с ней. Вот такой я… как бы это выразиться… бесчеловечный.

Поль: Ну, человечность тут ни при чем!

Том: Одним словом, кроме Дорис у меня в жизни была еще одна великая любовь — Зельда, которая всегда была для меня воплощением всего, что любят в восемнадцать и о чем сожалеют в сорок лет, — поэзии, недоступности, безумия… О, прошу прощения!

Зельда: За что? Тут все свои.

Том: Да, правда. Тем более что я, знаете ли, никогда не считал вас сумасшедшей. Я видел вас безмолвной, отстраненной, отсутствующей или пьяной, буйной, загнанной, но сумасшедшей — никогда. В ту памятную весну вы все время спали; вы спали за столом, спали в машине, спали везде, но это был сон — не безумие. Правда, Шарвен, конечно, знал, что делал. А вам, Поль? Вам Зельда показалась сумасшедшей?

Поль: Нет, ни разу. Да она никогда и не была сумасшедшей. Когда она приехала в Брабан и когда я ее узнал, она была усталой, грустной, она скучала, сердилась на себя, не знала, кого любить, что делать, не знала, зачем она здесь, зачем живет. В общем, эти вопросы обычно приходят к людям по очереди, но на нее они свалились все сразу. Может, она и совершила какой-нибудь безумный поступок, вот на нее и навесили ярлык, но все три года этот ярлык был неправильный.

Том: А как вы познакомились? Расскажите, Зельда.

Зельда: У Поля лучше получается рассказывать. Моя версия печальна и жестока: я была одна, мне было страшно, я думала, что сошла с ума, я забыла, что это такое — прикасаться к чужому телу, в своем я ничего больше не понимала, оно вызывало у меня отвращение. А потом один мужчина, красивый мужчина, попросил меня лечь с ним. Это было какое-то безумие. Юноша попросил женщину в здравом уме и твердой памяти пойти с ним на полное безумие. Он спросил у меня разрешения поцеловать меня. Короче говоря, кто-то захотел от меня безумства, распутства, криков, кто-то хотел, чтобы я потеряла голову, потеряла сознание, потеряла равновесие; кто-то ждал от меня совершенно обратного тому, чего требовали от меня целыми днями вот уже год.

И тогда я поцеловала его, и мы спрятали лодку в камышах и любили друг друга как дикари, и на озере Леман пахло рыбой и водорослями, и этот запах — бесцветный, безвкусный, теплый запах озера Леман — стал для меня запахом моего воскресения, если позволите так выразиться.

Том: Тем не менее ваш рассказ кажется мне очень поэтичным. А что скажет Поль?

Поль (мечтательно): Когда Зельда появилась в первый раз, она шла между двух санитарок — как всегда бывает в первый раз. На ней была белая шляпа, которая скрывала лицо, и я не увидел сначала, какая она красивая. Вообще-то «красивая» не то слово, я не увидел, какая она непоправимо красивая… Я и не знал, что бывают такие непоправимо красивые люди.