решиться ли, не позвонить ли Емельянову? Емельянов успокоит, узнает где надо про трех его соседей, не может быть, чтобы все трое оказались замаскированными врагами, – и у кого он, получается, спрашивал – тоже, выходит, у врага?

– Как обычно, – ничего не поясняя, сказал Пургин.

Разговор не состоялся, игра в доверие не получилась – Данилевский по тону Пургина, по недосказанности, по взгляду, брошенному мимо, неожиданно почувствовал, что Пургин не доверяет ему, вернее, доверяет, но не до конца, это открытие ударило его в поддых – все-таки Пургин имеет прямое отношение к органам, а раз имеет – значит все знает про своего начальника.

– У меня сегодня ночью арестовали соседа по лестничной площадке, – глухо, не решив до конца, говорить об этом Пургину или не говорить – может, с него вполне достаточно открытия, которое он сделал, произнес Данилевский.

– Ну и что?

– Неделю назад арестовали соседа внизу, крупного военного. Два ромба в петлицах.

– Ну и что?

– Перед этим – соседа наверху, надо мной жил, – Данилевский произнес слово «жил», будто соседа уже нет в живых, он мертвец – не «живет», а «жил», и поймал себя на этом, в усталом воспаленном мозгу застучал звонкий молоточек: «жил-жил-жил», он сглотнул тугой шероховатый комок, собравшийся во рту, и закончил торопливой скороговоркой: – Все люди калбированные, крупняки. Чую я, что следующая очередь – моя.

Пургин успокаивающе покачал головой:

– Вряд ли!

– Почему так думаешь?

Пургин усмехнулся, усмешка получилась затяжной, выразительной, на несколько мгновений она принесла Данилевскому облегчение, он освобожденно вздохнул, и свет, зажегшийся было перед ним, снова угас.

– Я не думаю, – сказал Пургин, – хотя думать никогда не вредно, – я знаю!

Лицо Данилевского украсилось слабой улыбкой.

– А может, это самое… Позвонить тому комиссару, который сейчас вместо Емельянова?

– Прохорову?

– Да-да, Прохорову, – торопливо покивал Данилевский, сбитый с толку фамилией, которую уже слышал, поймал далекий стук сердца и, сжимаясь, становясь совсем маленьким, подумал про себя, хотя ему показалось, что он произнес это вслух: «Они что, в НКВД, когда приходят работать, меняют свои родные фамилии? Уж больно фамилии все неказистые, без выдумки: Емельянов, Прохоров, Сергеев, Иванов. Хотя были и другие: Ягода, Артузов, Берзин. Были. Раньше. А сейчас?»

– Можно, конечно, позвонить Прохорову, телефон его старый, тот, что был у Емельянова. Бе-четыре-шестнадцать-четырнадцать, но не стоит. Я не советую. Спи спокойно, дорогой товарищ, – Пургин звонко и по-школярски безмятежно рассмеялся, – не боясь!

– Не боясь, не боясь, – заведенно повторил Данилевский – разговор ему почти ничего не дал, страх, поселившейся в нем, не исчезал.

Больше к разговору о тыльной стороне событий на Хасане – каков взгляд на них Пургина? – и об арестованных соседях Данилевский не возвращался, он поспокойнел, замкнулся и, находясь в своей раковине, написал несколько пронзительно-душевных статей о людях Красной армии – простых бойцах, на которых ложится главная тяжесть любой войны, был с запозданием награжден серебряной медалью «XX лет РККА», которую прикрутил к кожаному пиджаку и стал носить ее, не снимая.

У комсомолки Людочки не сложилась личная жизнь. Красивая Людочка, горячая, словно солнце, имела право на счастье – всем казалось, что Людочка может как никто устроить свою судьбу, найти такую пару, что вызовет восхищение у всякой мамы, и она нашла – сына народного артиста… Дело у нее пошло на лад, к свадьбе, сын народного артиста был обаятелен, остроумен, имел свою квартиру – папа устроил, и половину дачи, подаренной ему любящей теткой – художницей, а на поверку оказалось, что он очень капризный, злой и прямо при Людочке пытался волочиться за чужими юбками.

Свадьба не состоялась.

Появился новый парень – застенчивый, черноглазый, в ладной лётной форме с голубыми петлицами – сын дивизионного комиссара, смущавшийся даже того, что простодушная Людочка звала его Вовой. Летчик привозил Людочке зимою мимозу из Гагр, и она, не жадничая, ставила букет в большую вазу и выносила в коридор – запах разносился по всей редакции, сладко дурил головы, Людочке делали комплименты, она рассеянно улыбалась в ответ, щурила красивые близорукие глаза. Конечно, она могла унести букет домой и пользоваться им одна, но в Людочке жила общественная душа, и вся редакция радовалась мимозе.

Дело тоже пошло к свадьбе. Военные люди, нарядная парадная форма, блеск золотых галунов, значки и ордена были в моде, и Людочка, которая хоть и не перешла в отдел к Данилевскому, чувствовала себя военным человеком. Она готовилась стать женой военного.

Они с Вовой уже написали заявление, хотя в загс его еще не отнесли – ждали, когда будет готов черный свадебный костюм жениха, нарядный, с удлиненными полами и замысловатым матерчатым цветком, воткнутым в нагрудный карман, – расписаться и развестись тогда можно было в один день – приготовились к медовому месяцу, но грянула беда. Темной осенней ночью был арестован дивизионный комиссар.

Летчик Вова, чья голова в несколько часов обдалась инеем – он поседел, – проследил за отцом только до Бутырок, далее не успел, да и не смог бы, часто люди, попадая в Бутырки, не выходили из них, – тоже был арестован.

Зареванная, опухшая, с глазами, склеившимися от слез, Людочка кинулась с продуктовым кульком на Лубянку, в ведомство, с которым она иногда соединяла главного редактора, встала в очередь в приемной, но до заветного окошечка, из которого могла получить сведения о Вове, не добралась. В приемную ворвался разъяренный отец Людочки, молча, не говоря ни слова, схватил ее железной рукой и выволок на улицу.

– Больше здесь появляться не смей! – зло прошептал он, громко говорить боялся, – я запрещаю!

Одуревшая Людочка пыталась вырваться из рук отца, и тогда он закатил ей оплеуху:

– Я же тебе сказал – не смей!

Голова Людочки безжизненно мотнулась на плечах, она замерла, закусила губы и покорно засеменила за папашей домой. Дома он дал ей две стопки коньяка, заставил выпить чуть ли не силой, и уложил спать.

Проснулась Людочка уже совсем другим человеком, словно бы у нее никогда не было жениха, арестованного органами.

С полгода она не пыталась приглядываться к женихам, молча страдала, крепилась, перестала подкрашивать губы и использовать карандаш для глаз, подурнела, но потом природа взяла свое – Людочка стала прежней Людочкой.

В поле ее зрения попался Пургин. Пургин хоть и бездомный – до сих пор ночует в редакции и на предложение переместиться в «правдинское» общежитие ответил отказом: «Я здесь на боевом посту, совмещаю работу с домом, в любой момент могу вылететь куда угодно – на войну, на учения, на стрельбы. Останусь пока здесь!» – и от него отстали, больше не трогали, но это ведь временно: человеку с двумя орденами никогда не откажут в квартире. Да потом и сама Людочка – не без крыши над головой, можно было жить у Людочки.

Она стала обхаживать