Ведь можно было раньше об этом догадаться, по одной только фаянсовой фигурке: и о жаворонке-skowronek’е, и о чертополохе-chardon’е. Нет уверенности, что это могло бы предотвратить гибель — Иветы, Люсьена. Но, может, всё же помогло бы кого-то спасти…

* * *

— Ну что, господин Горлиж, я гляжу, в твоем доходном доме отделение морга открывать пора, — сказал по-дружески Афанасий Дрымов, входя в Люсьеновы владения. — А то что ж, каждый раз тело возить куда-то.

— Афанасий Сосипатрович, что ты с такими неуместными… — Горлис не смог подобрать вполне подходящее определение, поэтому просто закончил: — И так тошно.

— У самого на душе кошки скребут. Это я так взбодриться пытаюсь. Я уж не говорю о том, что у нас под Одессой — царева жена и дочка, а в Одессе — этакий, я бы сказал… точнее, этакая… — вот и Дрымов замялся, не зная, как точно, но прилично обозначить происходящее.

Увидев цирюльника из куафёрского салона, полицейский осекся. Он-то хорошо знал, что люди таких профессий, да еще местного происхождения, — часто на довольствии у жандармов. Не стоит говорить лишнего при них.

— Любезный, — обратился частный пристав к цирюльнику. — Обожди-ка нас пять минуть в коридоре. Мне тут хозяину дома надобно несколько особого свойства новостей сказать.

«Любезный» вышел и плотно прикрыл дверь. Тогда полицейский продолжил:

— Скверны дела твои, господин Горлиж. Вторая смерть в твоем доме за несколько месяцев; ученик твой, как оказалось, вседержавную сеть заговора плетет; давний приятель твой — отравитель, Борджиа с Молдаванки; а началось всё с неприятностей с крупным завещанием, в каковых ты — душеприказчик, а сожительница твоя — одна из главных наследниц.

Натан молчал, поскольку по существу отвечать ему было нечем.

— Красиво выходит, правда же? Мало этого. Так ты еще сумел Лабазнову, довольно мирному, я бы сказал, Шервуду, крупной соли на хвост насыпать. Да еще втереть, наверное. На всю Одессу крик стоит: по его словам, вы с Финою тут хуже Содома с Гоморрою.

— Афанасий, ну мы же не первый год знакомы…

— Мы-то знакомы. Но у нас незнакомцы появились — корпус жандармов, попробуй с ним поспорить.

— Вот я и пробую.

— Ну и дурень! Извини за грубость… С Лабазновым полиция спорить не может, а ты начинаешь… Я уж не говорю о том, что теперь он моими нижними чинами уже больше меня командует. Своих-то пока не имеет.

— Знаешь, что я тебе скажу, Афанасий Сосипатрович, я недавно общался с Достаничем. Ему тоже неуютно от присутствия в Одессе Лабазнова с Беусом. Но и он боится идти против них в одиночку.

— Не уяснил, к чему это ты. — По давней привычке показное неразумение Дрымов изображал выпучиванием глаз.

— Всё ты понимаешь, Афанасий, — произнес Горлис с мягкой педагогической интонацией. — Ежели нынешний наш полицмейстер Василевский до сих пор с Достаничем в союз не вошел, так ты это сделай. Ты ж не что-нибудь как, а частный пристав I части города Одессы! Военная полиция да городская — и вместе против Лабазнова, чтобы дать ему окорот. Вы же — оба — сами видеть должны: он от благоволения к нему императора вконец обнаглел.

Дрымов молчал, из аккуратности, как всегда делал в подобных темах, по-рыбьи скользких. Но по его глазам, уже не выпученным, а прищуренным, было видно, что Натанова мысль в душу ему запала.

Тем временем за дверью были слышны мерные шаги. Это коллега Люсьена ходил туда-сюда, показывая, что он и не думает подглядывать или подслушивать у замочной скважины.

— Хорошо, Горлиж, сейчас два моих нижних чина с труповозкой приедут. А мы пока обыск проводить будем. Только вы с цирюльником этим сильно не активничайте. Просто рядом будьте, пояснения давайте — по мере надобности. Это я не из вредства. Вам же лучше будет, если у жандармерии вопросы какие появятся.

— Понял… Спасибо за предупреждение, Афанасий.

Долгий тщательный обыск не принес больших результатов. Лишь две детали показались Натану важными. Картина «Жаворонок на цветке чертополоха» была повешена на гвоздь в стене при помощи веревочки. А та в свою очередь была привязана к двум гвоздикам, прибитым с обратной стороны рамы. Причем привязана к обоим гвоздикам узлом, который Натан уже хорошо знал и даже выучился сам его делать. О сём Горлис не стал рассказывать Дрымову. Долго объяснять и не столь важно.

А вот вторая деталь была более существенной и даже неожиданной. С нижней стороны подоконника Натан наконец-то нашел две отметины, о которых говорилось в письме Видока. Такие остаются от воровского устройства, похожего на якорь, при помощи которого удобно выбираться из чужих окон. Это было немного странно, поскольку второй этаж Дома Горлиса не так уж высок, чтоб опытному человеку трудно спрыгнуть. К тому же под окном земля с травкой, а не твердая мощеная улица… И тут Натан вспомнил, что сегодня утром проснулся от довольно громкого стука, удара. Окно его спальни выходит на ту же сторону, что окна Шардоне. Видимо, это злоумышленник спускался из окна Люсьена, да не совсем удачно приземлился. Или, может быть, уронил мешок с ценными вещами, взятыми «на память» в жилище куафёра… Вот уж об этом Горлис подробно, под запись, рассказал Дрымову.

Когда полицейские уехали, увезя тело несчастного Люсьена, Натан дал поручение своим работникам привести комнату в порядок да еще приплатил за нечистый труд.

Потом сходил на крышу проверить, нету ли там каких-то следов. Нет, всё чисто. Если в комнату и забирались через крышу, то следов не оставили. Осмотрел также землю под окном. И в траве нашел серебряную безделушку — мужское кольцо в форме виноградной лозы, оплетающей палец. И об этом нужно будет рассказать Дрымову, присовокупив кольцо для верности. Всё меньше сомнений оставалось в том, что самоубийство Люсьена — лживое, показушное. На самом же деле — его за что-то убили. Да еще и ограбили…

Вечером, чтобы развеяться после всех этих неприятностей, Горлис пошел в театр. Бросив все дела.

В пятницу Натан отправился на работу пораньше. После событий столь драматичных воронцовский ключник по привычке всех дворецких начал любопытствовать, да не успокоился, пока в общих чертах не выспросил, что же случилось прошедшей ночью.

Горлис разложил стопками по годам всю переписку Семена Романовича и Александра Романовича Воронцовых. Потом из этих стопок стал выбирать письма посла Разумовского из Вены. И тут были находки удивительные. Натан вдруг увидел множество посланий Александру Воронцову от… От Вольтера! Да-да, собственноручные — от Франсуа-Мари Аруэ, взявшего себе загадочный псевдоним Вольтер. И эти письма, все 67, Горлис тоже отложил в сторонку, чтобы при случае почитать. Надо же, кто бы мог подумать, что Вольтер переписывался с русскими вельможами. При том что «вольтерьянство» в России давно уж стало ругательством и довольно опасным в своем обличении… Прочитав сходу пару писем от великого мыслителя и насмешника, Натан всё же заставил себя вернуться к прежней работе.