Подойдя к дому номер семьдесят четыре, я вытащил свой ключ (чудеса! он уцелел, несмотря на мои многочисленные переодевания…) и открыл дверь. Не знаю, чего я ждал. В любом случае, ничего не произошло.

Прихожая была погружена во мрак, из закутка миссис Нолан слышалось радио. Я постоял немного, прислушиваясь и снова привыкая к знакомым запахам. Встречи с ней мне было не вынести. А потому я тихо прикрыл дверь и поднялся по лестнице.

На третьем этаже я открыл дверь и включил свет. Все на месте, прибрано, опрятно – ни пылинки. Будто и не уезжал. Тем не менее на плюшевой скатерти, рядом с цветочным горшком, лежала большая стопка писем. Я быстро их перебрал. Напоминание из библиотеки, проспекты, футбольные рекламные листовки, два письма от матери, три – от Мауры… Дальше я не смотрел. Я снял макинтош, полученный в подарок от посольства, сел на диван, закурил и огляделся вокруг.

Все это было совершенно не то, чего мог ожидать путник, вернувшийся из дальних странствий… Я решил, что, пожалуй, нужно поспать. Загасив сигарету, я завалился на тахту и почти сразу же отрубился.

Проспал я, наверно, часа три. Когда я проснулся, было абсолютно темно. Перед тем как открыть глаза, я вспомнил, где я, и несколько минут пролежал, чувствуя теплую волну облегчения и счастья, вдруг разлившуюся по всему телу. «Мои аккумуляторы снова зарядились, – думал я. – Так или иначе, я все-таки дома».

На следующее утро я поехал в Борнемут. Прошлым вечером миссис Нолан, когда я к ней заглянул, пришла в страшное волнение. Она в это время сидела, поджаривая ноги возле уже разожженного камина, но увидев меня, тут же вскочила и стала меня кормить, пичкая одновременно всевозможными новостями.

Якобы какой-то очень элегантный джентльмен, член правительства, сообщил ей обо мне – о том, какое важное задание я выполняю и какие распоряжения я сделал по поводу квартирной платы. Моя юная подруга поначалу звонила очень часто, но в последние недели звонки прекратились. Мистер Габриэль регулярно звонил из Борнемута. Потом еще звонил другой иностранный джентльмен, мистер Нимек, и он был очень сердит.

Все это вместе с привычной едой и любимым чаем, коричневым, как гуталин, подействовало крайне живительно. Я чувствовал, что пока она заполняет своей болтовней этот пробел в десять недель, что-то внутри меня тихо и незаметно восстанавливается, возвращая к жизни искалеченные ребра и ткани.

Звонить в Борнемут я не стал. Потому что сам не знал, что им сказать. Я решил, что все обдумаю по дороге, и сразу после завтрака отправился к Хорьку в гараж – забирать машину. И обнаружил там какого-то нового, усовершенствованного Хорька, не такого, каким знал его раньше. Я бы сказал, весьма учтивого Хоречка, который весьма ласково меня встретил и даже безропотно и безвозмездно налил мне на прощание четыре галлона бензина. И в полдень я уже был на полпути к Борнемуту.

«Вчера в это самое время, – думал я, медленно проезжая по Винчестеру, – я сидел у окна на третьем этаже британского посольства в Праге. Ровно сутки назад я был узником в Центральной Европе и уныло взирал на голые ветки и серое небо». Теперь это казалось просто невероятным! Вообще вся история казалась невероятной. Эта ночь на Вацлавске Намести, часы, проведенные в объятиях вероломной великанши из Баррандова, эти переулки, мебельный склад, котельная… Это далее и не дурной сон – слишком все иное – скорее всего, это книга, которую я когда-то прочитал и запомнил разные детали и имена: Власта, Свобода, Барский, Галушка, Джозеф, блудливый Франтишек, Роддингхэд.

Из всех из них только ироничный и бесстрастный Роддингхэд выглядел реальным, из плоти и крови. Только он, Роддингхэд, мог вызвать ощущение, что все эти люди существовали когда-то на самом деле; что они все еще существуют и куда-то спешат по делам в серой, украшенной шпилями Праге.

«У этого нет будущего, приятель», – сказал тогда Роддингхэд. Конечно, какое уж там будущее! Даже сколько-нибудь полезного или значительного прошлого – и того нет. Единственное наследие этих трех сумасшедших и опаснейших месяцев – мой долг за квартиру да кой-какие навыки владения тупым предметом как оружием. Кто-то впутал меня в это дело. «И этот кто-то обязан заплатить, – думал я, сворачивая к дому 35А. – Вот только заплатит ли он – неизвестно».

Когда я вошел в комнату, старый слонопотам сидел и изучал лист с марками. От неожиданности увеличительное стекло выпало у него из глаза и отвисла челюсть.

– Николас! Николас, мальчик мой! Ох, слава всевышнему! Какое счастье, что ты здесь!

– Привет, дядя! Как поживаете?

– Она безумно нервничала. Я просто не знал, что ей сказать. Ты уже видел ее?

– Я только что приехал. И решил, что сперва стоит перекинуться парой слов с вами. Как она?

– Дай взглянуть на тебя, малыш.

Он встал, немного дрожа. В комнате было не слишком-то жарко. На нем было кашне и джемпер, надетый под пиджак. Он здорово постарел, лицо обвисло складками, и глаза стали тусклыми. Только свистящее дыхание было все такое же шумное и мощное.

– Господи, какое счастье, что ты вернулся! С тех пор, как здесь побывал тот человек из МИДа, она ни о чем другом не может думать. Донимает меня с утра до ночи. Твоя мать – женщина необыкновенная, особенно если ей взбредет что-нибудь в голову.

Я заулыбался ему с печальной нежностью. Некоторые люди, что бы они ни делали, как бы себя ни вели, не вызывают ничего, кроме нежности. К нему просто невозможно было относиться как к мужчине, подверженному тем же испытаниям и соблазнам, что и прочие мужчины. Он был среднего рода такой огромный, рыхлый, неизменный, старый с – нопотам, одержимый одной-единственной идеей.

Он снова уселся и еще туже затянул кашне вокруг шеи.

– Она его спрашивала, – сказал он, – она его спрашивала, сколько ты пробудешь в Праге. Я не знал, куда деться.

– И что же он ей ответил?

– Он очень удивился. Он спросил, почему она считает, что ты в Праге. Ну, и она, естественно, ты же знаешь свою мать, она ему сказала. Она ему сказала, что ты поохал снова наладить семейный бизнес. Рассказала ему все, начиная с твоего младенчества. Я совершенно не мог понять, что происходит. Не понимал, что это за правительственное задание. Я не знал, что и думать, Николас. А она видит, что я нервничаю, – продолжал он, энергично тыча себя пальцем в лоб, – потому что у твоей матери прекрасная интуиция. H без конца задает вопросы. Она доводит себя до болезни. И мне тоже не дает ни минуты покоя. Да я и сам болен, Николас. Я ведь человек нездоровый. Но это ладно, – продолжал он, – ладно, что уж говорить обо мне! Расскажи, что приключилось с тобой, и поподробнее.

Что я и собирался сделать. Собирался рассказать ему все, до мельчайших подробностей, – про побои, про беготню взад-вперед по переулкам, про ощущение непроходящего ужаса – про все, что было в эти страшные три месяца. Обо всем этом я думал, пока припарковывал машину, шел к гостинице и потом поднимался к нему наверх. Я думал о выражении его лица – знает ли он о том, что знаю я. Я очень много об этом размышлял, начиная с того вечера, на третьем этаже посольства в Праге. Но теперь, когда мы встретились, я оказался на это неспособен.