— А никуда! — игриво сказал Мотька,

— Что ж вы стоите у кассы?

— На вас пришел посмотреть! — не оробел он.

— Посмотрели — отходите, не мешайте работать, — строго ответила Галя Савушкина, но улыбка с ее лица совсем не исчезла.

Мотька посторонился, потоптался в зале — весь красный, вспотевший — и благоразумно ушел.

Однако вечером, встретив Савушкину на улице, остановил ее, извинился за утренний визит (и слова-то нашел подходящие), стал ей нахваливать Кудрино и ругать тот поселок, где они с сестрой раньше жили.

— Лора в город нацелилась, а мне тут — рай! — закруглился Мотька.

— Что же, сестра у вас видная женщина, — улыбнулась Галя Савушкина. — Такой в городе место хорошее сыщется.

— Да и я еще свежий огурчик! — ляпнул Мотька и выпятил свою узкую грудь. Это так рассмешило девушку, что она не сдержалась и прыснула. И тогда Ожогин вдруг начал печалиться Гале на свою жизнь.

— Отца схоронил, мать, жену… Три года в трауре… А дочки у меня растут славные. Для них, можно сказать, и живу. Эх! Судьба руки вяжет, — повторил он не свои слова, а слышанные однажды от тетки Винадоры.

— Не горюйте, — искренне успокоила его Галя. — Ваша жизнь должна здесь поправиться. Наше село и красивое, и богатое, и простору хватает.

Ожогин прерывисто, трогательно вздыхал.

Время двигалось к осени, погода испортилась, полили дожди, понаделали грязи. Мотька держался — старался не пить и при всяком удобном случае попадать на глаза Гале Савушкиной, заговаривать с ней о каких-нибудь пустяках, но она всякий раз давала ему понять, что спешит и вообще лясы точить не охотница. Мотька, как всякий влюбленный (а он себе это внушил), смущался, сердился, правда не подавая виду, и продолжал быть настырным, упрямым. Он тогда то и познакомился ближе с Хрисанфом Мефодьевичем, иногда заходил к ним в дом, слушал хозяина про охоту, рассказывал сам что-нибудь подходящее из таежных историй, но больше говорил о себе, говорил с нытьем, надрывом, чтобы вызвать к себе сочувствие, жалость. Его терпели. Однако попытки Ожогина ухаживать за Галей наталкивались на ее холодность и протест. Когда он слишком настаивал — в кино приглашал или звал прогуляться за околицу, она поворачивалась и уходила от него молча. Ожогин не знал, как и чем расположить к себе Галину Хрисанфовну, как он ее стал теперь величать. И взбрело ему в голову — купить подарок. Но что? Какой? Дешевое — стыдно брать, на дорогое— рука скупа, да и ветер в кармане гуляет. Украсть деньги у тетки Винадоры? Можно было бы, что ж, только они у нее на сберкнижке. Наконец его осенило: подарит резиновые сапожки — самое то для осени будет.

Взяв в магазине обновку, Мотька стал караулить Галину Хрисанфовну. Лил дождь, коробка из-под сапог размокла, но он упорно сторожил улицу, по которой Савушкина должна была возвращаться с работы. Мимо шагали люди, оглядывались. Мотька ежился, плащишко его набряк от влаги; капли стекали с длинного носа изрядно озябшего мужичка. Сырость скоро сковала его до сонливости, но когда он увидел Галю, так и кинулся ей навстречу. И напугал.

— Что это вы… преследуете меня? — оторопела она.

— Галина Хрисанфовна! Вот вам… от меня! — И сунул ей коробку, в которой лежали красные резиновые сапоги.

— Господи!.. Стойте на месте! Вы же меня напором своим в канаву столкнете!..

— Сапоги… лакированные… Погодка-то — дрянь! Грязища! А вы в ботах шлепаете!..

— Успокойтесь… Я от вас ничего не возьму! Вы бы лучше о детях своих позаботились. Они без плащей, в каких-то тужурках ходят.

— Не успеваю один… Галина Хрисанфовна! Глазу женского нет за детьми доглядеть. Тетка Винадора уже старая, что ни накажу — забывает… Галина Хрисанфовна! Будьте моим детям… матерью!

Нет, в чем-чем, а в настырности Мотьке Ожогину никак нельзя было отказать. Пелена тогда застилала глаза ему: он не видел перед собой лица той, к кому обращался. А Галя изумленно смотрела на него и молчала. В тягостной тишине шуршал мелкими каплями дождь, стекая по капюшону ее плаща. Рыжая голова Мотьки была не покрыта и блестела от влаги черненой медью. Но вот девушка овладела собой и сказала спокойно, внушительно:

— Вы предлагаете мне стать вашей женой? Да это же невозможно! В уме ли вы? У меня есть жених. Он скоро вернется с учебы из города, и мы поженимся. И вообще… Считайте, что этого разговора между нами никогда не было.

Она наклонила голову и пошла от него прочь торопливо, касаясь рукой тополей, что ровно росли вдоль улицы.

Ожогин стоял, ссутулившись, тискал в руках мокрую упаковку, не зная, что делать ему с этими злосчастными резиновыми сапогами тридцать восьмого размера. Выходит, зря гонорился он перед теткой Винадорой, зря убеждал себя, что и он держал больших рыб на багре…

Отвергнутый Галей Савушкиной, Мотька Ожогин не находил себе места. Утешения искать приходилось в вине. Он стал напиваться до чертиков, кидался на степы, пугал дочерей, сестру, тетку Винадору. Все, что было как-то упрятано в неглубокой душе, в часы хмельного угара извергалось наружу с бранью, угрозами, злобой. Грозил он Савушкиной, грозил Винадоре, которая уж совсем ни в чем не была перед ним виноватой, замахивался на Лору… Всем от него доставалось, всем он, как говорится, сыпал соли на хвост.

Хмель проходил, Мотька утихомиривался, ник головой и думал о себе с жалостью, готовый заплакать. А нередко и плакал, размазывая по щекам слезы.

В буйные ночи, затаившись мышью в углу, тетка Винадора шептала молитвы, призывая «тихого ангела» слететь на плечо неугомонного племянника. Но «тихий ангел» слетать не хотел, и Мотька злобился. Тетка Винадора боялась, как бы он в гневе не порешил кого, и собралась идти просить помощи не к участковому старшине Аркаше Вахлакову, от которого, впрочем, большого проку ожидать было нечего, а к соседке своей, Пее-Хомячихе. Может, думала Винадора, ворожейная старуха нашлет на Галину Савушкину любовь к ее племяннику. Прежде она в такую возможность не верила, а теперь ей, сердобольной, казаться стало, что они