лавочку Мотька мог долго, подробно повествовать о своем отце. Любопытные выудили таким образом картинки из прошлой жизни Ожогиных. Узнали, что Лука Лукич любил ходить быстро, форсил, но одежка на нем была вечно мятой, жеваной, в волосы набивалась солома и стружки. Ефросиния Ефимовна звала его «форс таловы лапти». По праздникам Лука Лукич старательно пил, домой возвращался поздно, говорил, что «с сударушкой был во дворце» — лежал в коровьих яслях. Нравились Луке Лукичу толстые женщины, да еще если они крепко ругались. Украдкой щупал соседок: толстушку-чувашку и конторскую сторожиху-татарку, часто пьяный им жаловался на свою подневольную жизнь. Говорил он гортанно, резко, любимые слова у него были: «гад», «лешак», «язва». В минуты своей особой душевности называл людей «собачками».

Приглядываясь уже много лет к Мотьке, слушая иногда его пьяную болтовню, Хрисанф Мефодьевич думал: «Родятся же на свет божий такие вот

! И зачем они? И к чему?» Получалось, что и отец у него был тоже пришей-пристебай, ловчило, мошенник, вор. Выходило, что не избыла себя старая поговорка: яблоко от яблони недалеко падает.

Именно так. Лука Лукич, правда, в отличие от сына, в хозяйстве своем управлял всю черновую работу, и Ефросиния Ефимовна не знала ему за это цены. Когда начинал он «домашность работать», то все у него гремело, звенело. Лука Лукич сновал, кричал: «Горю, горю! Пропасть некогда!» Накрутится так, аппетит зверский нагонит и ест, «метет» за столом все подряд. Рук не мыл, жену боялся, иногда ненавидел ее открыто за то, что она над ним была «бог и царица».

А богу Лука Лукич молился исправно, поклоны бил, молитвы читал, хоть и знал их, по словам Мотьки, с пятое на десятое.

По пьянке Мотька укатывался над своим отцом, вспоминая один случай.

Перед пасхой однажды отец стоял на коленях, поклоны перед иконой отвешивал, а котенок подкрался, и ну давай играть завязками от кальсон. Лука Лукич легонько поругивался, вставляя ругательства в промежутки молитвенных строк, потом стал лягаться, послышалась настоящая брань и путаница: «Господи… Пошел к черту!.. Милостивый Иисусе Христе… Гром тебя расшиби!..» Так и испортил ему молитву игривый котенок. А еще было — зашел Лука Лукич впервые к сельскому учителю в дом, увидел портрет Льва Толстого и перекрестился. Объяснили, что это не бог, но великий писатель, к тому же отлученный от церкви. Лука Лукич в сердцах плюнул и ушел оскорбленный, забыв, зачем и приходил…

Хрисанф Мефодьевич бросил как-то Мотьке:

— Ты все про отца говоришь. А про матушку чо умалчиваешь? Знатно, однако, трепала она тебя — на путь наставляла! Только не вышло толку: до таких годов дожил, а бестолочью остался. Ты уж за откровенность прости меня.

Мотька раздувал ноздри, но осердиться открыто не смел, потому что боялся Савушкина, и спешил соглашаться:

— Да хрен с ним! Ротозей, бестолковый — пускай! А все же не совсем твоя правда, Хрисанф Мефодьевич! У меня от жены-покойницы детки растут. И детки — славные.

— Потому что их тетка твоя, Винадора, холит и гладит. Без нее бы они при живом отце сиротами жили.

— А матушки моей вы не касайтесь, — ощетинивался наконец Мотька. — Она успокоить умела, печаль рукой отвести. И любила она сынка своего!

— А сестру ненавидела, что ли? Лорка у вас вон какая ядреная, не тебе чета, — говорил Савушкин, у которого как-то всегда кулаки чесались на Ожогина.

— Лорка ведь тоже по-своему ветреная. И от матери за ветреность ей доставалось. Ха-ха! Уж больно много Лорка товару перебрала!

— На тебя не смотрит никто, тебе и завидно, — рассуждал напрямую Хрисанф Мефодьевич. — Что женщине делать, если она собой видная, налитая? Вот и ищет утеху. К себе примеряла. Сама примеривалась…

Мотька прихлебывал водку (имел он такую привычку: не пьет, а глоточками тянет, да не как-нибудь просто— с причмокиванием), квасил губы и тупо молчал. Тут надо было ему не мешать. Помолчит, отойдет нутром— и опять понесет его на слова, на воспоминания…

Там, где Ожогины прежде жили, оставили они пустой дом. Имущество конфисковали у них, когда судили Луку Лукича за крупные махинации со шкурками соболей, черно-бурых лисиц, горностаев, теперь таких редких. Родная тетка по матери, Винадора Ефимовна, после смерти своей старшей сестры без упреков согласилась принять племянника и племянницу. Поднялись они сюда по весне на барже вместе со своим скудным скарбом. Первое, с чего начали они жизнь в Кудрине, была поездка Мотьки и Лоры на рыбную ловлю на одно озеро. И чуть они там не погибли, не спаси их случайно Кирилл Тагаев.

3

Тунгус Тагаев знаком был Хрисанфу Мефодьевичу с малых лет. Год от году время обгладывало Кирилла— усыхал он телом, темнел лицом. Смолоду, помнит Савушкин, у Тагаева были густые черные волосы, и сам Кирилл их сравнивал с зимней шерстью сохатого, что растет у него на загривке. А вот посеклись, поредели, и отливают уже не вороновым крылом, а мшистым, зеленоватым цветом.

Но все еще зоркими оставались у Кирилла глаза, не изъело их костровым дымом, не выжгло коротким, но в лето жарким нарымским солнцем. На лету Кирилл утку бьет, с макушки высокого дерева белку снимает. Хрисанф Мефодьевич сам убеждался в этом не раз.

Однако зимой в далекий урман Тагаев ходить перестал и крупного зверя стреляет, когда тот сам на него набежит. Ослабел старик, а слабых тайга не выносит— воем метелей, морозами гонит обратно к жилью. Остались Кириллу на весь запас его жизни обласок — долбленая лодочка, озера и речки — большие и малые. Жизнь так и учит: что по силам, то и бери…

Извилистый Чузик временами бывает многоводным, довольно широким. Тогда по нему свободно проходят до самого Кудрина маломерные баржи и катера. Кирилл обычно снабжал речников рыбой самых свежих уловов, взамен же брал только то, в чем остро нуждался: чай, хороший табак да папковые патроны к дробовику. Вечно он был на воде, и в шутку его называли «счастливым скитальцем».

Повязанный белым платком, с короткой трубкой во рту, плавал он на долбленке по речкам, с речек в узких местах перетаскивался волоком