25 июля 2215 года по Галактическому исчислению

Ровно в пять тридцать я киваю почтальону. Так заведено, и меня бы удивило, если бы в один из дней я не увидел его у калитки в обычное время. Мы сталкиваемся строго под моим коттеджем: он — выйдя из-за угла, со стороны площади Героев Паритета, я — завершая утреннюю пробежку вокруг парка.

Я останавливаюсь. Он опускает на землю туго набитую сумку, озирается, потом молодцевато вытягивается и отдает честь. Сейчас, на рассвете, это вполне допустимо: соседи пока еще сладко спят и некому подглядеть нашу тайну.

– Вольно, сержант, — негромко говорю я.

И почтальон отвечает:

– Есть вольно, ваше превосходительство!

А потом добавляет, уже менее уставным тоном:

– Да вы прямо как куранты, адмирал, по вам хронометры сверять можно…

Эти слова он произносит каждый день, двести пятьдесят семь раз в году, не считая праздников, выходных и отпуска… Они тоже стали традицией.

И он, к сожалению, не прав.

На больших стенных часах уже пять тридцать четыре; минута потеряна в парке, когда я сбил дыхание и позволил себе короткую остановку. Скверно! Минутный сбой в раз и навсегда установленном распорядке — далеко не мелочь. Недаром же в глазах у старины Перкинса, уже выбритого и застегнутого, как положено, на все пуговицы, застыло удивление, граничащее с беспокойством.

– Завтрак! — распоряжаюсь я, проходя в душевую.

Мог бы и не говорить. Капрал Перкинс знает свое дело, мы не расстаемся с ним с самого Карфаго, где он потерял ногу и был вчистую списан с действительной. Но если не отдать конкретного приказа, старый служака просто не поймет меня. У каждого есть свои маленькие слабости.

Тугие, льдисто-холодные струи обжигают кожу. Усиливаю напор и, закусив губу, терплю блаженную колющую боль. Докрасна растираюсь мохнатым полотенцем — память о дархайской кампании, накидываю кимоно, тщательно расчесываю волосы.

Выхожу к уже накрытому столу, мельком взглянув на фосфоресцирующую тарелку циферблата. Пять пятьдесят девять. Минута возвращена. И это прекрасно. Адмиралы не должны опускаться. Даже на пенсии.

Яйцо всмятку. Овощной салат. Ломтик сыра. И, конечно же, горячий кофе со сливками. Будь нынче воскресенье, была бы подана ветчина и немного оливок. Но сегодня среда.

– Благодарю. Можете быть свободны! — слегка улыбаюсь я, и Перкинс, щелкнув каблуками, удаляется к себе, принимать пищу и разбирать почту к просмотру.

Утренний кофе я предпочитаю пить в одиночестве.

Впрочем, не совсем. По углам столовой расставлены бюсты тех, кого я всегда рад видеть в рассветный час. Загадочно прищурил левый невидящий глаз бронзовый Ганнибал. О чем-то своем задумался, кривя малахитовую губу, нестарый еще и худощекий генерал Бонапарт. И мрачно хмурит тяжелые брови, заглядывая прямо в душу, великий Жуков.

Они понимают меня. Им известно, что такое отставка…

Я встаю из-за стола, по привычке плотно задвигая стул.

Нелепое словцо — «отставник». Отставить. Выставить. Уволить с пенсионом. Шпаки придумали чертову прорву иносказаний. Но я привык называть вещи своими именами.

Выгнать за ненадобностью — вот вся суть, как ни запутывай ее в болтовню. Вытряхнуть, как мусор…

Пускай. Можно перечеркнуть жизнь человека единым росчерком пера. Но никому не под силу заставить солдата забыть армию, пока он считает себя в строю.

Завтрак окончен. Теперь — то, что важнее еды.

В крохотной комнатке пусто. Лишь циновка на полу, на стене слева от входа — ковер, посреди — укрепленная на треноге старинная гравюра, освещенная неугасимой лампадой.

Повернувшись лицом к ковру, семь и семь раз кланяюсь, сгибаясь ровно пополам. И древний прадедовский меч, спящий на ковровом ворсе, принимает мое почтительное приветствие.

Опускаюсь на циновку.

Приплясывающий отсвет огня лампады подкрашивает гравюру в кровавые и пламенные тона, и поле сражения, изображенное беспорочным резцом великого Хакумаи, медленно оживает…

– Что ты видишь, Мураками Бункэй? — шепчу я.

Тишина обволакивает меня. Мягко ступая, удаляется сущее, оставляя потомка наедине со славой предков…

Я вижу: широкое поле, заваленное телами тех, кто пал, исполняя долг. В живых не осталось никого, только полководец, что привел войско сюда и поставил у выхода из ущелья, отдав приказ — продержаться, пока не придет подмога. О, восемь тысяч было их, а тех, кто шел с той стороны гор, всемеро больше. И они пали, все восемь тысяч пали, как один, ожидая подмогу, а подмога все не шла и не шла, и не было видно в редеющей дымке тумана долгожданных знамен, полыхающих цветами княжества Такэда: желтым — огонь! синим — железо! белым — ветер! черным — земля!..

Мой дух парит над полем смерти и чести.

Я вижу: седой полководец, последний, кто еще не мертв, но уже умирающий от множества ран, стоит среди павших — совсем один, без права умереть, пока не пришла подмога. Меч его сломан, глаза залиты кровью, и не под силу ему увидеть то, что происходит вокруг. Успеют ли свои? Или все, что случилось тут, было вотще?

– Жив ли кто? — кричит он. А в ответ — тишина.

– Именем князя нашего повелеваю: отзовитесь! — кричит он, но повеление остается неисполненным, ибо мертвые свободны от клятв.

И все же:

– Я здесь, господин! Я слышу тебя! Повелевай!

Изрубленный воин встает из груды мертвецов, тяжело опираясь на обломок двузубого копья.

– Назови свое имя! — требует полководец. И слышит в ответ:

– Имя мое Мураками Бункэй; я асингару левой руки,[7]и мой долг — повиноваться приказу! Приказывай, господин!

Я вижу: веселый смех торжества озаряет окровавленный лик ослепленного вождя.

– Видишь ли ты что-нибудь на западе? — хрипит он.

– Вижу, господин! — приложив ладонь ко лбу, отвечает воин.

– Что же ты видишь, Мураками Бункэй?!

И радостно откликается асингару:

– Я вижу знамена княжества Такэда! Огонь! Железо! Ветер! Земля!

И падает лицом вниз, потому что давно уже убит, но, даже убитый, не счел допустимым не услышать приказа…

А по полю уже мчится конница и спешит пехота — под желтыми! синими! белыми! черными!.. стягами, и враг бежит, бежит, бежит, и слепой полководец, подобно тростнику, опускается на землю и медленно умирает, не прекращая весело смеяться над глупым, слабым, побежденным врагом…

И последнее, что вижу я: могучий и грозный, спешивается его светлость дайме Такэда Шинген у ветхой хижины; церемонный поклон отвешивает он оборванной старухе, и вслед за ним склоняют головы к земле блещущие доспехами вельможи его.