Я не ангел. И, Бог свидетель, не демократ. У меня свои взгляды на жизнь. Путч? Да! — и я бы первый поднял Ассоциацию на баррикады. Хунта? Сколько угодно! — и я не отказался бы войти в ее состав. Репрессии? Извольте! — должен же кто-то быть кровавой собакой, так почему не я?

Но я не позволю поганым шпакам, тощим дархайским обезьянам и свихнувшимся стукачам из жандармерии пустить под откос весь мой мир…

А между прочим, уже четырнадцать ноль-четыре. Где же, черт его возьми, писака? Он должен был бы не то что прийти — прилететь; стоило мне только заикнуться о Договоре и осторожно намекнуть на остальное, как он сказал, что будет ровно в полдень. Или перезвонит, если выйдет задержка…

Четырнадцать ноль-пять. На улице — крик. Одинокий, болезненный. И сразу — многоголосый гомон.

Что там еще, к дьяволу?

Я отодвигаю штору, выглядываю.

Ясно. Яан Сан-Каро не придет ко мне по более чем уважительной причине. Его убили только что, несколько секунд назад, как раз около моей калитки. Он лежит на тротуаре, и голова его издали кажется кровавой кляксой.

Достаю бинокль. Пока толпа не скрыла от меня лежащего, успеваю рассмотреть подробности. Ничего нового. И ничего интересного. Репортеру размозжили голову бумерангом. Отменный, кстати, бросок — видна рука мастера.

Ну что ж, мир его праху, а я поплотнее задвину штору.

Что бы там ни было, а ни к чему изображать куропатку.

А гомон на улице превращается в дикий, исступленный крик. Это уже не шорох любопытно-равнодушной толпы. Это — смерть. Я знаю, как кричат, когда убивают.

– Сэ-э-ррррр…

Внизу трещат створки дверей, и вопль Перкинса переходит в задушенное сипение. Жаль старика. На протезе ему было не уйти. Да и куда уходить? Надеюсь, его не заставили мучиться.

Шаги по лестнице — вверх. Дверь кабинета вздрагивает от ударов. Она крепкая, она пока еще держится, но надолго ли ее хватит? Не думаю…

Открываю сейф. Так. На полочке вместо любимого моего «бэд-бэби» — крохотная кучка белесого порошка. Все! Значит, правда. А я, признаться, так и не поверил до конца. Зря…

Подписали, мерзавцы. И уничтожили, как и обещано.

Жаль, что уже не узнаю как.

А дверь содрогается. Хорошо же вы держите слово, генерал-аншеф Ришар! А впрочем, что зависит от бедняги Огюста?.. Может, и его уже нет? Нельзя исключать…

Противно умирать, как какой-нибудь скунсик Шарафи.

Победа для воина — не цель, — так, кажется, говорил мой дархайский знакомец маршал Въяргдал Кирриклочьяр?..

Хорошие слова!

Я снимаю с настенного ковра прапрадедовский катанадзаси, дышу на полированную голубоватую сталь, и сквозь мягкую гладь туманного озерка на клинке медленно проступает удивительный волнистый узор…

Что ты видишь, Мураками Улингер?

Я вижу знамена княжества Такэда. Огонь! Железо! Ветер! Земля!..

Кончиком лезвия нажимаю на кнопку замка и встаю в позицию «сон осторожного дракона».

Добро пожаловать, господа!

Меч хочет пить…

…Но есть и иные. Исполнившись гордыни, они рекут: «Нет Бога в небеси, но Я есмь бог себе и людям, ибо знаю пути в рай и не страшусь чистилища!» Об этих не смею и просить Тебя, Отче мой и Властелине, поелику непростимей наихудшего рекомое. Но, предстоя и ответствуя пред Тобою за паству свою, возлюбленных и — увы! — грешных чад, стоящих — прозреваю сие! — у края геенны, молю тебя со страхом и ужасом пред неизбежностью грядущего искуса, и вопию, и тоскую, и стражду, и ничтожествую, и сиротствую ныне во прахе у стопы Твоей, об одном только умоляя: НЕ ПОГУБИ!

Рассказывает Эльмира Минуллина, специалист широкого профиля. 34 года. Гражданка ЕГС

О событиях 25 июля 2215 года и последующих дней

Мы так и не успели сфотографироваться вместе с Андрюшей. Он смеялся: дурная примета. А я не настояла. И сколько осталось мне жить, не прощу себе этого. Мы ведь были слишком мало знакомы, и я уже не могу вспомнить его лица. Но в последний раз я плакала в тот день, когда мне, через третьи руки, передали короткое известие о его гибели…

Чем мог стать для меня Андрюша? Сегодня, на четвертом десятке, я твердо знаю: всем. Он был единственным, только в юности это не сразу понимаешь. И дело вовсе не в сексе; сколько его было у нас, этого секса?.. И что я понимала тогда в таких делах, наивная соплюшка, только и умевшая, что раздвигать ножки, бормоча: «Ой, не надо, ну не надо же…» А дело в том, что спустя год, уже выскочив замуж за очень хорошего, прямо-таки прекрасного — лучше и не найти — парня, я однажды ощутила внезапное и непреодолимое отвращение в тот миг, когда муж входил в меня, и осознала без всяких логических объяснений: бессмысленно пытаться сделать жизнь на пустом месте. И потом, когда я уходила, а муж валялся в ногах и плакал, мне было его жаль, но как-то отстраненно, холодно и безразлично; это был чужой человек, а мой, тот, без которого я не могла, исчез…

Бывший муж хлюпал носом, я размеренно и чуждо утешала его, а сама думала в это время: как отыскать Андрюшу?

И я добилась своего.

Меня отфутболивали в министерствах, не принимали в конторах, адресная служба ничем не смогла помочь, а Ведомство Дальней Астрофизики отделывалось формальными отписками, но мне понятно было, что существуют не только эти пути. И в одной из коек, куда я попала через длинную и тщательно продуманную цепь случайных знакомств, в перерывах между рывками и содроганиями мускулистого мужского тела, в тот неуловимый миг, когда, не задумываясь ни о чем, мужики отвечают на все вопросы, я узнала правду.

Оказалось, вокруг нас было слишком много лжи, пусть даже святой. Армии никто не распускал, их только припрятали, а войны продолжались, и Андрей был солдатом. Чуть позже, заплатив за это недолгим вторым замужеством, я узнала место: планета Дархай. И поехала туда, потому что память не желала ни молчать, ни тупеть, и я не могла уснуть по ночам…

Я сошла на дархайскую землю, уже почти ненавидящая родину, которая убила и забыла Андрюшу. И я в первый же день полюбила Дархай, потому что Дархай не забыл ничего. Там, на площадях Барал-А-Ладжока, я встречалась с любимым часто, за все прошедшее время наверстывая несостоявшиеся свидания…

В полуночной мгле я подходила к бюстам, укрепленным на невысоких постаментах, и гладила родное лицо, и бронзовая поверхность, еще не успевшая остыть после жаркого дня, отвечала на мое прикосновение живым теплом.

Я говорила с Андреем, и мне казалось, что он слышит меня…

А потом я встретилась с Вождем Дархая.

Ладжок принял меня просто, по-дружески. Все вокруг замирали под его взглядом, а он, простой и скромный, по-моему, невыносимо страдал от этого. И еще — от того, что ничего не мог изменить. Слишком много добра сделал он людям своей планеты, и не в силах им было любить его меньше. А когда любишь чересчур, любовь, как и все излишнее, становится приторной.