Писец на мгновение оторвал взгляд от бумаги и недоверчиво посмотрел на ветерана.

— Простите, сеньор Диас, но ваш рассказ сродни сказке. Такой могущественный государь вдруг стал кроток как овечка? Могло ли быть такое?..

— Знаешь, Хосе, стар я, чтобы выдумывать. Единственным утешением мне служат воспоминания о героических делах прежних лет. Все, как будто вчера произошло… Размышляю я и о похищении индейского монарха, о заключении его в оковы, казни его приближенных — все эти события, как живые, стоят перед глазами. Думаю о наших подвигах и все больше убеждаюсь, что не мы сами исполнили их, нами руководило провидение Всевышнего! Много здесь пищи для размышлений, в этом я согласен. Для сомнений тоже… Однако что было, то было. Я стараюсь изложить правдивую историю, и если она похожа на сказку, в этом нет моей вины. Кое о чем я умалчиваю, но это только в том случае, когда события касаются лично меня или когда я не знаю всей подноготной. Ведь я был простой солдат — из надежных, близких к капитан-генералу, но это совсем не значит, что мне было доступно все, что касалось планов и тайных замыслов дона Эрнандо. Об этом лучше было бы порасспросить донну Марину, но и она соврет, не дорого возьмет. Как тот же Гомара! Как он Кортеса расписывает — просто орел! Храбрейший и достойнейший кабальеро!.. Кортес тоже был себе на уме, всякое беззаконие творил, прикрывшись солдатским мнением, а королевский нотариус все его делишки оформлял как решение общего схода. Все равно я ему не судья. Я не из тех неблагодарных тварей, которые так и норовят укусить господина, стоит тому впасть в немилость. Не будь Кортеса, гнить бы нашим костям где-нибудь в кучах языческих жертв. У испанского короля не было бы Мексики. Это уж поверь мне — всем другим нашим идальго ацтеки быстро бы рога обломали, и неизвестно, чья бы взяла. Сам рассуди, как бы ты поступил, достанься на твою долю такая удача, сам государь огромной страны оказался бы в твоих руках?

— Прежде всего я убедил бы его — а то и заставил — креститься! — воскликнул взволнованный Хосе, молодой парень из аудиенсии. — Затем запретил все эти богомерзкие жертвоприношения, раздал бы награду все, кто участвовал в походе. Что еще, проверил бы отчетность по сборам налогов. Я даже не знаю — дел бы сразу навалилось невпроворот.

— Эх ты, глупая голова, также и мы рассуждали. Сразу потребовали дележки клада Ашайякатла и выдачи всякого иного довольствия. Кортес вмиг приструнил крикунов. Заявил, что этот клад — чужая собственность и все мы только гости в этом дворце, так что, будьте любезны, братцы, оказывать всяческое почтение хозяину и хозяевам. Каждое утро дон Эрнандо и высшие наши капитаны — обыкновенно Альварадо, Веласкес де Леон, Диего Ордас навещали Мотекусуму. Ты пиши, пиши… Осведомлялись о здоровье, о желаниях повелителя. Все это время мы были так услужливы и почтительны, что сам пленный монарх как-то заметил, что «плен — не беда, тем более что боги допустили это». Кортес строго наказывал за любое пренебрежительное слово, брошенное в укор нашему пленнику. Однажды Педро Лопес, стоя на страже возле его опочивальни, позволил себе во весь голос заявить разводящему: «Хотел бы я, чтобы это язычник, этот сукин сын, скорее околел. Из-за него доброму христианину выспаться не дают!» Мотекусума, видно, догадался, о чем идет речь и на следующий день пожаловался дону Эрнандо. Тот так разошелся, что приказал повесить беднягу Лопеса. Пришлось посылать делегацию к капитан-генералу… Еле-еле отговорили — Лопесу всыпали плетей. Вообще, Кортес был спокойный, выдержанный человек, любил пошутить. Когда рассердится, скажет только: «Чума бы вас разобрала…» Добавит: «Вот негодники!..» и на этом все дело кончалось. Но уж если рассвирепеет, то держись. Решений своих почти никогда не менял, а если от чего отказывался, то с умыслом — чтобы ему в ножки поклонились. Так и с Лопесом… Видишь, мы его всем войском попросили, в следующий раз он нас попросит…

— Ох, и бестия был этот Кортес! — воскликнул писец.

— Не без того, — кивнул Берналь. — Но ведь ты пойми, наши жизни висели на волоске. Случись что с Мотекусумой или сам он наберись отваги и прикажи ацтекам взбунтоваться, от нас бы только мокрое место осталось. Чтобы с головой в омут, на это любой дурак может решиться… А вот ты сумей все хорошенько обдумать и удачу подманить. Тут уж не до фанаберией… Почему Мотекусума смирился? Судить не берусь. Наверное, воля Божья, иначе не могу объяснить, почему такой могучий государь выдал на суд Кортеса своих военноначальников, обвиненных в нападении на Веракрус. С ними не церемонились, приговорили к смерти и на следующий день сожгли на площади перед дворцом. Семнадцать человек. Народу собралось… Все смотрели и помалкивали, сразу вся страна замирилась. Самого же Мотекусуму на время казни заточили в кандалы. Тот сперва начал возмущаться, затем покорился, затих и стал, как шелковый.

Покончив с казнью, Кортес лично снял с него оковы, принялся уверять, что по-прежнему любит его, как родного брата, и обещал покорить в его пользу ещё больше земель, нежели у него раньше было. Говорил, что Мотекусума может свободно посещать любой из своих дворцов, ежели ему этого захочется.

Выслушал Мотекусума эти слова и слезы потекли у него из глаз — отлично он понимал цену подобных обещаний и все же поблагодарил Кортеса за его доброту. Потом донна Марина попросила меня удалиться…

Что ещё могу сказать. Мотекусума был щедр — каждого солдата успел наградить. Мне, например, за верную службу досталась золотая цепь. Еще он подарил мне одну из своих жен. Патер Ольмедо окрестил её донной Франциской. Глянешь на нее, сразу видно, что благородного происхождения…

— Где же она теперь? — заинтересовался писец.

— Э-э, парень, в той круговерти, что завертелась в Теночтитлане месяц спустя не то, что жену, голову можно было потерять.

Старик примолк и долго смотрел в окно. Там, в пальмовой завеси покрикивала попугаиха — видно, чья-то, не дождавшаяся отпевания душа вселилась в неё и теперь мается, льнет к его дому. Он давно уже приметил эту пеструю птицу, подсыпал ей орешков. Пусть полакомится. Кто знает…

— И великодушие не было чуждо индейскому монарху, — неожиданно добавил он. — Когда кто-то из наших солдат украл какую-то безделушку из сокровищницы его отца, он заявил, что дарит нам этот клад с условием, что мы справедливо разделим его. То-то мы обрадовались! Заверили повелителя, что за справедливостью дело не станет…

* * *

Как только Берналь Диас оставил покои, в которых жил повелитель ацтеков, Мотекухсома укоряюще глянул на испанца.

— Какое следующее унижение ты приготовил для меня, Малинцин? Поверь, как человек я готов ко всему. Угроза смерти не страшит меня. Я вижу тебя насквозь, чужеземец. Теперь ты потребуешь от меня покорности и признания власти своего владыки, потом заставишь отказаться от своих богов и признать ваших, милосердных до такой степени, что они позволяют верующим заживо жечь людей. В чем тогда разница между вашими и нашими богами? Только в том, что наши не лицемерят, не взывают к справедливости, к всепрощению. Да, наши боги страшны для врагов, требовательны к отправлению обрядов, не знают пощады к предателям, но никто и никогда из наших небесных повелителей не объявлял жертве, что её лишают жизни во имя её же спасения. Немного у меня теперь осталось радостей. Я жду знамения, страдаю за свой народ, вот почему не выхожу из этого дворца, так как это послужит сигналом к началу резни, и в любом случае — победим мы или потерпим поражения — государство ацтеков будет уничтожено.