Валька Чертков есть отказывается, - кажется, он даже не может говорить. Приглядываясь к нему, я вижу, что щека у Вальки лопнула, как больной плод.

- Тебя бы зашить надо, - говорю. - Зарастет так - будешь кривой.

Кизя стонет.

- Столяр! - зовёт он дурным голосом. - Водка есть? Дай водки.

Астахов при упоминании о водке начинает медленнее жевать.

Столяр, подумав, идет к своему рюкзаку и возвращается с бутылкой самогона.

- Горилка, - говорит он. - Куда ее беречь, будь она проклята…

Целую кружку наливают Кизе.

Я несу ее, как лекарство больному.

Присев на корточки рядом с Кизей, с нежностью смотрю, как он пьет, клацая зубами о кружку. Тут же подаю ему лепесток лука и бутерброд с безглазой рыбинкой.

Вернувшись к столу пью сам, - как воду.

Пацаны пригубляют по очереди.

- Ну, когда за нами приедут? - ругается кто-то, ни от кого не ожидая ответа.

Кто-то, бродя по «почивальне» закуривает. И тут же в «почивальню» бьёт снайпер, - пуля, чмокнув, входит в стену.

Закуривший поднимает сигарету с пола, которую выронил, чертыхнувшись.

- Курить в коридор, - говорит Столяр. - И жратву разнесите пацанам.

На улице совсем стемнело.

Стрельба то в одной, то в другой стороне города разрастается, не стихает. Иногда одиночными или короткими очередями бьют по школе.

Курим, рассыпается пепел, сшибаемый корявыми, не разгибаемыми после долгих трудов, указательными пальцами… Иногда кто-то появляется в тёмных коридорах, бредет. Узнаём, кто - только с нескольких шагов.

«Сейчас влезет в школу какая тварь, разве углядишь… Камикадзе, весь надинамиченный…»

«А я ведь человека убил», - думаю устало, и не знаю, что дальше надо думать.

«Человека убил», - повторяю я, словно вслушиваясь в эхо, но эха не слышу.

- Егор, часы есть? Будешь до трёх дежурным. Обходи посты, чтоб никто, как вчера… После трёх тебя сменят, - это говорит Столяр.

Киваю головой.

Сижу на корточках, медленно докуриваю. Понимаю, что Столяр не видит, как я кивнул головой, но говорить лень.

«Даша».

«Где-то есть Даша».

«…есть Даша?»

Рядом сидит Скворец. Спросить у него?

Морщусь неприязненно, не понимая, откуда она взялась, - неприязнь, что она, к чему, зачем…

Не шевелясь, сидит Скворец.

За сутки я так привык к тому, что он рядом. Мы даже не разговариваем, - иногда касаемся плечами, иногда переглядываемся. Он так молчит хорошо, что я точно знаю, что он всегда на моей стороне, - когда я кричу на кого-то, прошу парней о чём-то. И когда молчу, он тоже на моей стороне. Или я на его? Почему я всё время о себе думаю? Нет, всё-таки, он на моей…

Разносим пацанам банки с консервами.

Прислушиваемся к пальбе.

Пацаны жадно глотают пахучую массу, - говядину или рыбу.

Опять хочется есть.

Мы идём с Саней вниз, к Хасану, - может быть, там накормят?

Слышен говор внизу.

- О! Егорушка! Родной! - Столяр заметно поддатый, встречает меня радостно, - ну как?

Я не знаю, о чём именно он спрашивает, но тоже улыбаюсь. Лиц друг друга мы почти не видим, но улыбки слышны по голосам.

- Всё хорошо. Загадили только всю школу. Может место какое определим?

Столяр не отвечает, наливает мне в кружку дурнотно пахнущей горилки, - он принёс ещё один пластиковый пузырь.

Пью, передаю Сане.

Тот, захлебнувшись, кашляет.

- Ну-у… - гудят пацаны разочарованно, каждый считает своим долгом ударить его по спине. Плохиш даёт оплеуху.

Саня отмахивается от него недовольно.

- А чего? Всем можно, а мне нет? - смеётся Плохиш.

Появляется откуда-то тушенка, ее держит на широкой руке Вася.

Заедаем.

Что-то говорим о произошедшем и происходящем, много материмся, кажется, что только материмся, изредка вставляя глаголы или существительные, обозначающие движение, виды оружия, калибры. На каждую «муху», на каждого «шмеля», летевших в наши бойницы, раскурочивших школу, приходятся россыпи дурной, взвинченной, крепкой, как пот, матерщины.

Поминаем пацанов, снова материмся…

Немного, почти истерично, смеёмся, вспоминая, как гранаты, что бросали чичи, бились о сетку и летели вниз.

- Мы, пусть пацаны меня простят, хорошо отделались, бля буду! - говорит захмелевший Плохиш. - По идее, нас должны тут всех уже положить…

Столяр выспрашивает у Хасана куда можно отсюда уйти через овраг. Все замолкают. Хасан подолгу молчит, не отвечая. Он часто так делает - ему зададут вопрос, он паузу тянет, - усиливает значимость ответа. Сейчас все ждут его слов с нетерпением.

Но он, похоже, искренне затрудняется.

- Я всё здесь знаю. Но я не знаю одного, - где… боевики. Куда идти? К ГУОШу? Или в сторону Черноречья? В заводской район? К Сунже? Везде можно нарваться. При чём на своих.

Все молчат.

Где-то в стороне заводской комендатуры слышна серьёзная перестрелка.

Школа тиха. Раздаётся бульканье горилки.

Повторяем - по кругу. Говорим что-то несущественное…

Обходим с Саней школу. Чувствую себя бодрее. Водка, славная отрава.

Никто не спит. Все надеются, что утром за нами приедут.

Монах хмур. Он вглядывается в темь за окном, стоя у бойницы.

Я встаю рядом с ним и долго молчу. Отстранившись от бойницы, закуриваю, пряча сигарету в ладонях. Табак вновь обрел вкус.

- Сереж, а правда Бог есть? - спрашиваю.

- Есть, - отвечает он, безо всякой ненужной твердости, - так как если бы я спросил у него, есть ли у него родители, или друг, или сестра…

- А зачем он?

Монах молчит. Ему не хочется со мной разговаривать. Кажется, что Монах часто разговаривал со мной мысленно, пытаясь меня убедить в чём-то. И, наверное, уже так много всего сказал, что понял: бестолку мне что-то объяснять.

- Чтобы люди не заблудились, - отвечает Монах.

- Это живым. А мертвым?

- А ты как думаешь? - спрашивает он вяло.

- Я не знаю… Бог наделяет божественным смыслом само рождение человека - появление существа по образу и подобию господа. А свою смерть божественным смыслом должен наделить сам человек, - говорю я.

«Тогда ему воздастся», - хочу добавить я, но не добавляю.