У меня так мало осталось близких душ на свете, честное слово, мало. Мне так хотелось, чтобы Дэзи дружила со мной, - мне не было ещё и десяти лет, и что у меня ещё оставалось из детства?

В детстве были очень просторные утра, почти бесконечные. Часы не накручивались нещадно, один за другим, сгоняя слабосопротивляющийся день к вечеру, обессмысливающему ещё один день на земле. Нет, в детстве было не так. Пробуждение наступало долго. Поначалу разум вздрагивал, вырывался на мгновенье, цеплял какие-то звуки. Потом глаза открывались, и начиналось утро. Оно не начиналось раньше пробужденья, как происходит сейчас. Утро звучало, источало запахи, казалось, что в мире раздаётся тихий звон, звон преисполняющий. Всё самое важное в моей жизни происходило по утрам. Каждое утро просыпалась Даша. Что может быть важнее.

И каждое утро, там, в детстве, на улице, лаяла моя собака. Радуясь моему пробужденью, так ведь? Иначе что ей лаять…

А сейчас она смотрела в сторону. Я кинул ей печенье, и она съела. Сидя ко мне спиной, лязгнула зубами, заглотила, и не повернулась, не стала заглядывать мне в глаза, выпрашивая ещё. Стёкла окон были грязные, и за стёклами текли сирые просторы, и порой моросил дождь. Казалось, что всё находящееся за окном имеет вкус холодного киселя.

Граждане, сидевшие вокруг, были хмуры, лишь что-то без умолку говорили две бабушки, сидевшие напротив. Мне очень хотелось, чтобы Дэзи укусила кого-нибудь из них за ногу.

Полы были грязны, затоптаны. Дэзи лежала на полу, и когда снова и снова кто-то двигался, вставал курить, заставляя ее волноваться, передвигаться, мне становилось жалко моей собаки, - до ощущенья физической боли.

Хотелось затащить ее к себе на колени, обнять. Но она бы наверняка начала вырываться, не поняв, что хочу от неё, мазнула б мне по брючкам грязной лапой, спрыгнула бы на пол. И соседи мои посмотрели бы на меня осуждающе, а бабушки начали бы выговаривать за то, что я измазал одежду.

Мы ехали на могилу к моему отцу.

Я думал о чём-то всю дорогу, дорога была длинной, но бестолковые и нудные размышленья не кончались. Странно, людям часто не о чем разговаривать, - встретившись - они молчат; и при этом думают всё время, неустанно болтается в их головах какая-то бурда, безвкусный гоголь-моголь сомнений или обид или воспоминаний…

С шумом открывались двери электрички, и все поднимали глаза, словно желая что-то необыкновенное там увидеть, человека о трёх головах. Ну, кто там может войти, господи…

Лишь собака моя вела себя достойно, никуда не оборачивалась. Может, ей никогда не бывало скучно? Лишь иногда она поводила носом, - в баулах старушек таилось и теплилось что-то съестное, издавая запах.

Когда электричка приехала, и все встали, и долго, молча, перетаптываясь на месте, стояли, потому что находящиеся впереди выходили медленно, собака моя продолжала лежать, никуда не торопясь.

- Дэзи! - окликнул я.

Раньше она вскинула бы лёгкое тело, и вильнула бы несколько раз хвостом, и обернулась бы на меня, выражая готовность идти, бежать. Так было бы раньше…

Мы вылезли из электрички, и шли рядом, обходя лужи. Я обгонял мою собаку, пытаясь заглянуть ей в глаза, вставал ей на пути. Но она обегала меня, делая большой полукруг, пугая меня, опасавшегося ее потерять. Я звал ее, и отдал ей свои съестные запасы, - бутерброды. Немного отщипнул себе, и отдал ей почти всё, только затем, чтобы чуть-чуть погладить ее, пока она ела.

Заглатывая большими кусками, Дэзи быстро съела всё предложенное ей, и побежала дальше.

Я забыл, где кладбище, и спрашивал дорогу у прохожих.

Бабушка в чёрном платке предложила мне идти вместе с ней, - она тоже шла на кладбище. Но мне не хотелось с ней, не хотелось отвечать к кому я, и слушать к кому идёт она, и, выспросив дорогу, я попытался уйти вперёд. Но собака моя не шла, она неспешной трусцой бежала рядом с бабушкой, иногда отбегая к обочине, вынюхивая что-то.

Мне показалось, что Дэзи оживилась, - вспомнила, что жила здесь, бегала здесь, вспомнила запахи знакомые.

Я снова звал ее, но она никак не спешила ко мне.

А бабушка смотрела в землю, передвигая усталые, больные ноги, опираясь на клюку, - большую деревянную палку.

Я уже увидел кладбище, - оно располагалось на небольшой возвышенности, окружённое редкой посадкой, - и, отчаявшись дозваться собаки, пошёл один, спотыкаясь от детского, предслёзного, одинокого раздражения.

Кто-то выходил из давно не крашенных, ржавых ворот кладбища, несколько старушек. Они крестились, выходя.

Я не умел и не хотел креститься, и юркнул между них, и пошёл, как мне объяснил дед Сергей, - сразу направо и вдоль ограды. Отец был похоронен где-то в углу, я уже забыл, где именно.

Шагая по густому и злому кустарнику, стараясь не встречаться взглядом с покойниками, строго смотревшими с памятников, я выбрел к могиле отца. Она открылась мне неожиданно, заросшая и разорённая. За ней некому было ухаживать, быть может, тётя Аня иногда приходила, но редко.

Памятника давно не было, - он упал на первый же год, потом его поставили, но он снова упал, а потом пропал вовсе, быть может, кто-нибудь унёс.

На насыпи стоял деревянный крест, и на нём имя человека, породившего меня на белый свет.

Я присел на корточки, и смотрел на крест, не зная, что делать.

На могиле разрослась и овяла травка. Осмотревшись, я заметил, что на других могилах травки нет, наверное, ее вырывали с корешками родные и близкие покойных. Но я не стал этого делать, мне показалось, что украшенная жухлой травкой могила смотрится лучше. Со всех сторон могилу уже обступали кусты, заросли репейника и лопухов. Вот они мне не понравились.

Отломив от хилого деревца сук, чтобы вырубить буйную поросль наглых сорняков, я уже изготовился ударить, но был едва не сбит с ног Дэзи, выскочившей из кустов.

- Дэзи, стой!

Я побежал за ней, виляя между могил, попадая в лужи, сначала не догадавшись, что ее пугает палка в моих руках. Собака не останавливалась. Я выбросил палку и остановился, едва не плача.

- Ну Дези же! - сказал я в сердцах.

Она остановилась, глядя на меня.

- Дэзи, Дэзинька, девочка… - я пошёл к ней, двигаясь от страха и унижения на полусогнутых ногах, готовый на колени пасть, лишь бы она не оставляла меня одного.

Я сел рядом, прямо на землю, и начал гладить ее, недоверчиво смотрящую, цепляющую опасливым взглядом мои руки, поёживающуюся.

- Пойдём, Дэзи? - попросил я.

Мы сели на могилу, в ногах отца, и я стал нежно расчесывать руками мою собаку, извлекая, вырывая из ее шерсти, замурзавшейся в лазанье по кустам, репейники. Жадное, цепкое репьё облепило ее всю, висело на длинной давно не стриженой шерсти по бокам, на ногах, на грудке, на шее.

- Ну что ты какая неряха, Дэзи… - приговаривал я, стараясь коснуться ее щекой, прижать ее к себе, не напугав ещё раз.