– Ну наконец-то, – делано сердито буркнул Шуршан, крепко пожимая руку Грону. – С нас тут семь потов сошло, а господин онотьер только-только соизволил прибыть.

– Не ворчи, бандит и браконьер, – добродушно подпустил уже свою шпильку Грон, – помни, кто тебя из камеры смертников вытащил!

– Вот только это и держит, – вздохнул Шуршан, – а вы, онотьер, прямо-таки беспардонно пользуетесь моим чувством глубокой благодарности.

Грон удивленно воззрился на него:

– Владетель тебя забери, Шуршан, с каких это пор ты начал так выражаться? Что, завел у себя в секретарях нового поверенного?

– Заведешь тут у вас, – делано сердито пробурчал Шуршан, – только успею персонал подобрать, как раз – и умыкнули. Тут сто раз подумаешь, прежде чем опять кого натаскивать начать.

– Ладно, ворчун, – усмехнулся Грон, – пошли уж. Показывай, что накопал.

– Ох, онотьер, – сокрушенно покачал головой Шуршан, – я за эти три недели такого наслушался, что, скажу прямо, будь сейчас здесь эта гадина, придушил бы – и рука не дрогнет. Я-то ранее думал, что вы у нас куда как жестконько стелете, а теперь считаю, вы у нас, славься Владетель, прямо душа-человек. И милосердия великого, и жалости…

Они прошли через двор крепости, уже приведенный в порядок и чисто выметенный, и по деревянной лестнице поднялись в донжон. В те времена, когда строился этот замок, вход в донжон располагался на уровне третьего этажа, который весь занимали помещения для стражи. Выше третьего этажа размещались помещения для проживания сеньора, а ниже – кладовые. Здесь же, еще ниже кладовых, раскинулись обширные карстовые пещеры, которые Шуршан приспособил под камеры. Полностью обследовать их все ему так и не удалось, поэтому он ничтоже сумняшеся просто перекрыл тянущиеся на многие мили в глубь скалы, на которой стоял замок, ходы каменной кладкой и перегородил природные закоулки стенками и решетками, отдав предпочтение деревянным, сделанным из бука, с прутьями толщиной в два кулака. Получились довольно уютные помещения, дающие сто очков вперед любому каземату. Здесь, в пещерах, было сухо и всегда держалась одна и та же температура. А в бывших кладовых разместились допросные, архив и пыточная.

– А что, неплохо устроились, – усмехнулся Грон, усаживаясь в кресло, еще пахнущее стружкой.

– Да где там… – отмахнулся Шуршан, устраиваясь напротив, – только-только обустраиваться начинаем. Все пока, упаси Владетель, на живую нитку.

– Ладно прибедняться-то, – рассмеялся Грон. – Ну давай показывай, что вы тут за это время без меня накопали…

На свет божий они выползли только через десять часов. Хотя, скорее, это была уже темень… Грон выбрался из люка, ведущего на самый верх донжона, и глубоко вдохнул прохладный ночной воздух. Шуршан вылез следом и, подойдя к зубчатому парапету, облокотился на него, уставившись вниз. Кольцо стен, охватывающее не слишком ровную площадку наверху скалы, было еле различимо в темноте и угадывалось лишь благодаря бьющему из трех-четырех бойниц свету нескольких тусклых свечных фонарей. Зато вокруг, сколько хватало глаз, раскинулась живописная панорама гор, поросших густым хвойным лесом.

– Да-а-а, – покачал головой Грон, – такого даже я не ожидал.

Из допросов почти пяти сотен человек вырисовалась довольно страшная картина. Только семеро из тех, кого им удалось захватить, оказались в этой паутине по собственной воле. Остальных Черный барон так или иначе принудил заниматься шпионажем. Главным поводком, на который он сажал человека, была искренняя человеческая привязанность. Любовь к детям, к жене, к престарелым родителям. Он как будто специально разыскивал тех, кто был способен на настоящее и долгое чувство. А затем исподтишка разрушал их жизнь. Крестьяне, ремесленники, торговцы, содержатели трактиров и таверн, спокойно и честно зарабатывающие своим трудом, внезапно оказывались в круговерти преследующих их неудач и катастроф. У крестьянина сгорали овин и амбар, либо кто-то ночью вытаптывал его поле. Ремесленник на протяжении нескольких недель из-за череды разных вроде бы случайностей регулярно лишался произведенного товара. То карета кичливого дворянина врежется в его место на рынке, напрочь побив все горшки. То дрова для обжига окажутся пропитаны селитрой (видно, долго лежали рядом со свинарником, а он-то радовался, что сухие), и вся партия посуды перекалится до трещин. То купец, приобретший товар по выгодной цене, что позволило чуток вздохнуть и понадеяться, что полоса неудач позади, внезапно выкатит претензию, что товар худого качества, да еще приведет двух свидетелей, подтвердивших его слова. И так со всеми. Ну а последней каплей оказывалось то, что самый дорогой и любимый человек внезапно попадал в тюрьму, оказывался похищен или заболевал тяжелой болезнью. И вот тогда в этом круге неудач появлялось светлое пятно.

И имя ему было – барон Гуглеб. Впрочем, иногда это был кто-то из его людей. Он появлялся внезапно и как бы случайно – проезжая мимо поля, проходя по рыночной площади или вообще идя мимо по городской улице. Он останавливался, спрашивал что-нибудь типа: «Чем ты так озабочен, добрый человек?», внимательно выслушивал, кивая и поддакивая, а затем предлагал вместе поискать выход. И что самое удивительное, выход находился… правда, не окончательный, не полный, но для человека, попавшего в подобную круговерть, даже просто, так сказать, свет в конце тоннеля уже значил необычайно много. И тот, с кем он заговорил, в конце концов мало-помалу, вроде бы совершенно самостоятельно приходил к выводу, что если уж столь добрый господин, остановившийся и поинтересовавшийся его горем, готов взять на себя заботу помочь ему, то и ему самому также надо как-то помочь доброму господину. Так большинство и оказались вдали от родных мест, в чужой стране, с опасной задачей и… почти без всякой надежды вырваться. Многие так до сих пор и не догадывались, кто является истинным источником их бед и горестей, искренне огорчаясь, что не справились, не смогли помочь доброму господину, не оправдали его доверия. Но большинство в конце концов обо всем догадались. И, к своему ужасу, поняли, что завязли навечно…

– Да их всех тут не сажать, а спасать надо, – задумчиво произнес Грон.

– Вот то-то и оно, онотьер, – вздохнул Шуршан, – честно вам скажу, ежели раньше я всем этим занимался больше потому, что вот так у меня жизнь повернулась… ну навроде как встретились вы мне на моем пути, приспособили к делу, деньжат подкинули, кулак свой, грубо говоря, нюхнуть заставили, ну я и втянулся… то уж теперь я не за страх, не по привычке, а по собственной убежденности дело делать буду. Не должен Первый Владетель таким тварям позволять по земле ходить, как есть не должен. А коли оне ходят, знать, он нам с вами испытание посылает. А ну-ка, парни, на что вы способны? Чего стоите?

Грон прикрыл веки. Да уж, вот вроде бы и прост Шуршан, кажется, проще некуда, да и делом занят не так чтобы уж чес/иным и праведным, ан нет. Есть в нем и сила, и стойкость, и вера. И понимание того, что должно делать мужчине, а что есть позор и подлость распоследняя. Недаром кто-то из великих сказал: «Истина очевидна».

– Ладно, философ, – хмыкнул Грон, – не страдай, тем и занимаемся. А знаешь, какая у меня идея возникла? Нам надо, пожалуй, кроме той твоей схемы, в которой ты расписываешь структуру и ответственных лиц всей паучьей сети барона, нарисовать еще одну. Чуешь какую?