Может, таки глюки? Стресс? «Переживание травмы» и все такое? Иначе почему в разговорах Варя, Варя и…

Нет. Нет, не глюки. Хватка собственного мозга на горле железная: на листе курсовой, прямо поверх библиографической ссылки, крупно проступает вдруг бесконечно сериальная, бесконечно знакомая и не оставляющая ни шанса надпись маркером, от руки: If you read this you are not dreaming [25]. Иллюзионист Гарри стучит со дна гроба.

Натали убирает руку и смеется – звенят чашки, падают страницы, а по витрине пробегает трещина. Натали смеется долго и с удовольствием, запрокинув голову, тряся волосами и помахивая пирожным. Натали смеется… как девчонка. Вот только ни хера. Вдруг представляется: раз – и шкура великолепной Джадис [26] сползет. Выпрыгнет Чужой, скользкий, сутулый и свирепый, откусит башку. Но Чужой остается сидеть внутри. Ну конечно. Ему, поди, тоже страшно с ней и в ней.

Еще один бесследный глоток эспрессо. Еще одна кровавая рана.

– Мир устроен так, – Натали ощутимо морщится, – что все ваши вопли и визги в адрес Вселенной долетают до нас с опозданием, преобразуются и только потом превращаются в нечто, что вы зовете ответом. Те, кто работает с вами, пашут как лошади, придумывают сюжеты, исправляют, согласовывают, горят, переживают…

– Как мило.

Напоминает издание книг. И их написание. Мысль колет, но окутанный сюрреальностью мозг не может пока понять почему. Впрочем, кажется, Натали сейчас доступно, может даже на районном жаргоне, это пояснит. И Натали поясняет. Жаргон не совсем районный, но и не высокий слог Гилеада [27]:

– Твоя бумажная принцесса охуела. Нам не нужны ваши сочинители, за которыми потом исправлять и исправлять. У нас там своих хватает. – Она щурится. – Вы – персонажи. А персонажей убивают не только когда они завершают путь, но и когда они начинают мешать авторам. У тебя простенькая проза, хиханьки-хаханьки, тебе не понять, но…

Она тянется за чашкой, чтобы сделать третий бесцветный глоток кофе. Ее рука – паук, хозяйски движущийся по столу, а лицо уже не дочки Фролло, но самого его. И это невыносимо, невыносимее только желтая пустота кафе, и тоскливое созвездие несъеденных пирожных, и проведенная почти без сна ночь, и воспоминание: раньше проверять курсовые часто помогала Варька…

– Персонажи, говоришь? Мешают они вам? Тогда хреновые у вас авторы!

Женя не понимает, когда схватил металлическую ручку с рыже-голубой эмблемой. Не понимает, когда со всей дури вонзил белому пауку в спину: острый стерженек – в шелково-нежную кожу. Зато он прекрасно понимает, что уже кинематографично, в замедленной съемке, летит через пустой зал, что врезается спиной в стальной каркас витрины, что в ушах теперь звон стекла и само стекло, невесть сколько маленьких осколков. Вкус клубничных ягод, смешанных с собственной кровью, отвратителен.

– Персонажи. – Натали даже не встала. Она только чуть развернулась на плетеном стуле, закинула одну голую ногу на другую, покачивает красными сапожками… нет, башмачками, настоящими красными башмачками, теми самыми, в каблучках которых всегда что-то прячется. – Кстати, ты очень интересный персонаж. Страшно меня бесишь, но этим и хорош.

– Поль…щен. – Воздух идет в легкие мерзкими свистящими рывками.

– И все-таки ты симпатичнее, когда молчишь.

Он пытается встать, но в спине теперь чего-то не хватает, в ребрах тоже. От нового поднятия бровей Натали тихонько и угрожающе позвякивают остатки стекла в витрине: кажется, поют осанну, причем голосами труппы Ллойда Вебера. Женя облизывает губы и перестает дергаться. Правая половина лица – вся в останках раскрошившейся, размазавшейся клубничной корзиночки; левая – в крови. О количестве картошек под затылком, эклеров под задницей, разбросанных «шварцвальдов» на полу и пиздеца вокруг лучше не думать. Он прикрывает глаза. Послание от Гарри Гудини все еще перед ними.

You are not dreaming. И не надейся. Просто вызывай экзорциста, если он, конечно, не на ее стороне.

– Хочешь, расскажу тебе, как ты умрешь? – Снова прикасается к его лицу прохладная ладонь. Натали рядом. Когда успела? – Нет… хочешь, расскажу, как умрет какой-нибудь другой интересный герой твоей истории? Нет. Нет, не тот самый…

Стеклом поранило веко: открывается теперь только один глаз. Но его достаточно, чтобы увидеть бледное веселое лицо, чтобы подметить во второй руке все тот же стакан для латте, наполненный эспрессо… мерзкая извращенка. Даже забавно: насколько, судя по Шухарину, на земле много неплохих правоохранителей и насколько ушибленные на голову они… где там? На небе? В аду? Откуда вылезла эта бешеная киса?

– Не хочу.

Она не удивлена.

– Какое внезапно правильное решение. Да. Никогда не смотри на солнечных волков.

А ему почему-то неймется. В ее глазах он, наверное, злобный пудель, которого придавили грудой кирпичей, а он и оттуда потявкивает:

– Ты и не можешь ничего такого, не гони. Ты ж какой-то рядовой опер?..

Оп. Попал. Клод Фролло снова становится своей обиженной дочерью.

– У нас нет рядовых. – Натали даже губы на миг поджимает. – Каждый важен.

– Но никакой ты не автор. Максимум – литературный раб.

Пришла в себя. Кровавая рана улыбки становится чуть ближе.

– Умница… А я ведь знаю в кого. Не позовешь его на помощь? Такие мне тоже по вкусу. Даже жаль, что он тебе достался, хотя у нас профессиональной этикой запрещена нетерпимость, сразу штрафуют… у нас там одни моралфаги-толерасты. Так у вас говорят?

Женя зажмуривается. Она ведь права. За ним обещали сегодня зайти, с ним обещали выпить кофе, хотя вообще-то «Сладкое – это костыль для мозга, ешь фрукты». Ему вообще много чего обещают в последнее время хорошего, важного. Просто чтобы сделать его новую жизнь чуть лучше. И если сейчас еще и…

– Иди к черту.

Только бы он не пришел сейчас. С персонажами в этой сцене явно не церемонятся. Женя снова ворочается в стекле и пирожных, режет ладонь об осколки у каркаса витрины – но ноги не слушаются, вообще как неродные. И неожиданно, вспомнив все последние дни гребаной беготни и маеты, он ловит себя на мысли, что это даже хорошо. Внутренний ресурс уже почти всё, так откуда возьмется внешний?

– Ладно. – Точеные пальчики, паучьи лапки, тянутся к нему, снимают со щеки прилипшую половинку клубничной ягоды. – Тогда коротко и ясно. Я не хотела такого шума, не хотела хода дела, не хотела, чтобы ее имя звучало так часто, на такие разные голоса. – Миг, и клубника исчезает во рту. Натали морщится: то ли ей невкусно, то ли досадно. – Хотела как с Робертсоном. Но я должна была это предугадать: действие, противодействие, с Райского сада ничего не поменялось, кроме количества СМИ… Ты меня сделал. Зачем? Почему? Ее же не вернуть. А тебе до