режим. Кто-то просто и открыто: «Хочется водки и на ручки». Кто-то иносказательно: «И никто не знает, как плачет по ночам тот, кто идет по жизни смеясь» – и прочее. Кто-то вообще – целыми книгами. Мы кричим. Все кричим буквами. И ты тоже кричи. Как можешь. Хотя бы черно-белой фоткой своего окна. Парой грустных смайлов в переписке, где изо всех сил делаешь хорошую мину. Цитатой из Ремарка, даже если ты на хрен не знаешь, кто есть Ремарк и какого этот автор пола.

Вот строчу я это, а во мне говорит Самозванец – да-да, он у меня тоже есть. Отпетый любитель вышитых кафтанов, медвежьих боев и печальных царевен. Он цокает языком, посмеивается и советует все стереть, написать что-то понейтральнее и поосознаннее про РП [24] и необходимость «проживать эмоции». Ведь на деле его единственная пленная царевна – не Ксения Годунова, а я. Возможно, он и прав; психолог из меня так себе, и я не зря пишу книги и преподаю теорию больше, чем практикую: ну куда мне в этот Орден Феникса, ну разве можем мы что-то такое выплескивать за пределы спасительной супервизии? Мы же должны подавать пример, нетоксично ступать на цыпочках и избегать категоричности, претензий, ярлыков. Мы должны выглядеть спокойными берегами, куда может пристать поврежденный корабль. Но правда зла: берега тоже бьет буря. Бухты крошатся от времени. Сюда выносит мертвых рыб и медуз. И не всю растущую здесь сорную траву так просто выкорчевать раз и навсегда.

Хотя я не об этом. Вообще не об этом. В одном Самозванец прав: это все только мои косяки. И вряд ли всё прям так плохо, раз все вы еще от меня не отписались… детки.

А день действительно херовый, да? И самое тупое, чем можно попытаться его скрасить, – обещание, что завтра будет лучше. Если не будет, станет еще херовее. А гарантировать, что будет, никто не может. У меня тоже херовый день, да, я говорил. У меня, знаешь, убили подругу недавно, и я переживаю. А у тебя, может, тоже? А может, посмотрел косо начальник или препод? Накричал друг? Или кончилась еда? Нет, детка. Я не буду говорить, что «в сравнении со смертью все ерунда». Я вообще не сторонник этих «а дети в Африке голодают!». Голодают, да. И я пошлю денег в гуманитарные фонды. У меня ежемесячный автоплатеж. Но мне не становится менее херово. И тебе не будет от того, что у тебя все живы, а у меня нет. Так не бывает. Это эмоции. Не рациональность. И масштаб беды – в моем понимании – на самом деле пропорционален не реальности, а тому, насколько эта беда тебя потрепала, выбила из колеи. Сколько добрых дел ты не совершил, скольким людям не улыбнулся, сколько красивых облаков, людей, котов и голубей не заметил, пока беда сидела у тебя на спине.

И все-таки стряхни свою беду. Стряхни, потому что я верю в тебя, как и в себя. Завтра не будет лучше – по крайней мере, я не обещаю. Но обязательно будет что-то новенькое.

Доброй ночи. Не грузись. Сегодня ты проделал очередной виток пути и что-то нашел. Возможно, дал жизнь новому интересному проекту. Стал чьим-то героем. Принес миру немного справедливости. А возможно, просто купил маме любимое пирожное или не звезданул локтем по роже вон того гада, который впечатал тебя в поручень в метро. Постарайся вспомнить и сохранить. А остальное просто выброси к чертовой матери, если оно портит тебе настроение. А если этого все же будет мало… кричи. Как можешь – кричи.

Бережно относись ко всем своим ранам. Ищи свой берег.

Я с тобой, детка. Пойду писать книгу.

9. Фламенко на булавочной головке

Варька спросила однажды: «Жень, а когда ты понял, что ты – это ты?» Женя завис. В тот период жизни – первых бестселлеров, прорывов в преподавании, жадных глотков бытового дзена в нормальной, уже не похожей на клоповник съемной квартире с новеньким унитазом – он прихворнул махровой иллюзией, будто чувствовал себя собой и был на своем месте всегда-всегда-всегда.

И когда жил в нахохленной россыпи спичечных коробков Твери, города на Вонючке (никто этой вони почему-то не замечал, а вот Женя запах Волги не выносил).

И когда мелкая Юлька с первого дня, нет, с первого крика из материнской утробы стала в семье «жемчужинкой», «котеночком» и «принцессой».

И когда в пятом классе мама, прочтя дурацкую Женину зарисовку, сказала: «На Тургенева похоже, только слабее, иди лучше во дворе поиграй».

И когда в десятом папа, заглянув в браузер через плечо, фыркнул: «В психологический поступать? В мозгоправы? Да ты б лучше в рэкетиры подался, они хоть открыто деньги отжимают» (у папы были и малый бизнес, и, что называется, негативный опыт в девяностые, так что все его шутки к 2004-му так и остались – про рэкетиров).

И когда впервые понравилась не девочка. И когда снова девочка.

И когда бабушкино наследство делили: «Жек, и что, что она все накопления тебе отписала? С какого бобра? Какая съемная хата на первое время? Давай машину на эти деньги вторую купим, а?»

И когда деньги отдали, но с ними – почти все вещи, кроме компьютера, смартфона и вентилятора: «Это мы Юльке, а ты теперь сам, раз такой большой».

И когда снова понравилась не девочка. Не просто «не девочка». Даже не физрук.

Женя и по другим замечал: когда после всего дерьма приходишь наконец хоть к какому-то успеху, особенно к немаленькому… дерьмо приобретает другую окраску и пахнуть тоже начинает иначе. Оно перестает восприниматься как дерьмо и становится «важным, закаляющим жизненным опытом». Удобная формулировка для автобиографии, вообще идеальная – для интервью и вполне себе комфортная – чтобы жить новую жизнь и видеть меньше плохих снов о старой. У Жени Джинсова – Джуда Джокера – тоже так сложилось. Он колебался, относить ли подобные смены восприятия к когнитивным искажениям или к защитным реакциям, и не стал заморачиваться. Что было – прошло. За хорошее, что осталось, – спасибо. И тут Варька со своим «А когда ты впервые понял, что ты – это ты?». Варька вообще была такая, все время доставала из людей мысли. Крючьями. Из Жени тоже достала, хотя в тот вечер они даже не пили.

И он ей рассказал. И заодно – себе.

…Первая встреча с ним ознаменовалась ударом по носу – и случилась на лекции, на старших курсах. Он выбивался из потока уютно-невзрачных приглаженных преподавательниц – высокий и сухой, в неизменно