шептались собственным молчанием, и было это как после драки, когда избили скопом одного. Но драки не было, и их было трое против толпы измазанных мальчишек, и клекот нарастал, душил, и Тимур бросался в эту толпу и бил кулаком первого с краю, а они не спеша крутили руки и укладывали его на холодную траву, и он кричал: «Уйди!.. Зачем ты здесь! Уйди, прошу тебя!..» И она торопливо уходила, так ничего и не сказав, и потом уходили они, оставив его у зеленых ворот, на зеленой земле, под бесстыдно-громким солнцем.

И теперь все смешал дождь, и за ним кружилось побелевшее солнце, отпугивая вдаль серую пустоту.

Несмотря ни на что, отца он любил. Бывало, тот стоял, подперев бока, у сетчатой изгороди и смотрел на восток, где зыбко дымился рассвет. И Тимур ждал у него за спиной, неслышный, незамеченный, и любил его всей грудью и смотрел на них с рассветом, и были они словно вместе, вдвоем – отец и рассвет. А иногда он сажал на колени Руслана, бегал пальцами по крохотным ребрам, щекотал и звонко смеялся, подмигивая Розке и Тимуру. Тогда их становилось четверо – все вместе. Но больше четырех не получалось. Трое выпадали: мать, Баба и Ритка. И все же он любил отца. Тот был один…

Порой он приходил с друзьями, и они сидели до самой ночи под навесом во дворе, а мать со старшей суетились рядом, подносили пироги и меняли кувшины с пивом, подливали в графин араки. С каждым стаканом отец веселел, смешно шутил и казался трезвей других. Но постепенно лицо его мрачнело, и он брал из чужой пачки сигарету, неумело курил. Тимур знал, что он снова один. Гости уходили, пошатываясь, горланя сытыми голосами, и долго, несвязно благодарили хозяйку. А она грустно улыбалась, но в глазах ее уже мутился туман. И потом была тишина. Тишина бродила по всему дому и изредка стучала ставнями. И уже никто не был вместе.

И еще бывало, когда отец ложился на жидкой перине под спеющей сливой, скрещивал руки на груди и погружался в трудную дрему. Мошки слетались ему на лицо, и он начинал негромко похрапывать. Просыпался быстро, одними глазами, и потом смотрел вверх, в небо сквозь пареную листву, не меняя позы, не шевеля руками, и тихо бранился рублеными матерными словами. И Тимур робко, оглядываясь, шел в дом, неловко переступая ногами и думая о том, что этот человек – его отец. И тогда он любил его меньше, хоть ругательства были похожи на стон.

Про подарки он никогда не забывал, самые дорогие доставались Ритке с матерью. Они тупили взор, поспешно благодарили, а мать натужно улыбалась и изо всех сил старалась не пустить мгу в глаза. И тогда Тимур любил его больше матери, а уходящей Ритке ставил подножку.

Отец бил его не часто, но больно и тщательно, на следующий день избегал взгляда и говорил покрошенным в хрупкий лед голосом. И наверное думал, что один. А Тимур снова любил его полной грудью.

Но случалось, он его ненавидел. Отец сплевывал, держа руки в карманах, нарочито икал, дышал в лицо нешибким перегаром и спрашивал: «Где?» Потом шел дальше, спотыкаясь, притворяясь пьяным, и кричал: «Выходи! Встречай мужа! Забыла, как положено?» Позже мать кипятила на печке воду, ломала в нетерпении пальцы и спешила с тазом в спальню. И оттуда шумело: «У-ух!.. Сварить захотела? Холодной подлей!.. Это тебе ноги, не кастрюля». Дед уходил на порог, курил, и мундштук сипел, и дым резво клубился в густых сумерках.

Как-то раз, когда они шли с заднего поля, и уже спускалась ночь, и воздух был теплый и пряный, а тени от вишен ложились жирными кусками на тропу, Руслан, бежавший первым, замер и вскрикнул. Потом увидели остальные. Ритка тащилась по двору с открытым душным ртом, едва перебирая ногами и судорожно всхлипывая. Платье было разорвано до бедра, и на подоле чернело пятно. Она остановилась и сдавленно позвала: «Мама…» Мать ахнула, кинулась вперед, но упала, отброшенная отцовским локтем. Он стоял, сжимая рукоять лопаты, и не сводил с Ритки вспененных глаз. Потом жарко выдохнул: «Сука!» – занес лопату над головой и двинулся. Тимур вцепился в мокрую рубаху, повис на ней, почувствовал звонкий удар и отлетел в сторону. Отец уже опускал руки. Тимур зажмурился. Потом услышал вопль и подумал: «Убил. Нас всех убил…» Вопль оборвался, как срезанный, и по земле прокатилась дробь шагов, потом хлопнула калитка, за ней – распятый в тишине голос с тем же словом: «С-с-сука…» И тогда он открыл глаза. Лопата торчала из земли мертвым черенком, и Ритки не было. Отец шатался, хватал себя за горло, и Ритки не было нигде. Мать лежала в траве, перевернувшись на спину, колотила кулаком по разбросанной клубнике. Баба стоял на крыльце, опоздав, не увидев, и тянул к отцу молящие руки, зовя его по имени, выронив палку.

Ее привезли в милицейской коляске – той самой, в которой подвозили час назад, только теперь вошли все вместе, а один все трогал кобуру, пока другой рассказывал про автобус, слетевший в реку, чужую смерть и чужую кровь на Риткином платье.

Она облысела в две недели. Совершенно. Вечная косынка на голом черепе, как вечная ненависть.

И после тот делал ей дорогие подарки. Косынки в них никогда не было…

Но он его все ж таки любил. Тимур любил его.

Он сказал:

– Про отца расскажи… Знал он?

Дед согласно кивнул. Потом сказал:

– В селе про мать не утаишь. Мельница ведь до сих пор стоит. И отовсюду ее видать.

– От нее, значит, уйти хотел?

– Только получалось, что и от меня.

Тимур помолчал, потом сказал:

– И ты…

– Да, – сказал дед. – Еще и коня продал.

– А он женился и даже не перестроился… Чужой дом?

– Все повторяется.

– И после ты повесил над дверью это? – Он указал на кабанью голову под потолком.

– Последний раз в тот год охотился.

– И до того запахов не чувствовал? Ну, от которых жалко становится?

– Когда сердце слабеет, нюх острее делается.

Тимур встал:

– Мне только тринадцать.

– Знаю. Но ему – поздно, а Руслану рано еще.

– ТЕПЕРЬ поздно. Но было же, когда не поздно!

– Верно. Хотел, чтоб легче вышло, да вот легкой правды не оказалось. А мост всегда подновлять нужно.

– Ты должен был знать.

– Да. Только Нана про это ничего не говорила.

– Он тоже мстил.

– Тоже?

– Ты забыл про винтовку. Ту, что у водопада не бросил. Так что опять повторилось.

– Но у меня не получилось. Никто тогда не