из многих осеней времени, синтоистские боги уже не в первый раз собрались в Идзумо{158}. Говорят, их было восемь миллионов, но я — человек стеснительный и среди подобного множества чувствовал бы себя неуютно. Кроме того, мне с такими невообразимыми величинами просто не справиться. Скажем, божеств было восемь, тем более что восемь на здешних островах — счастливое число.

Боги были печальны, но не показывали этого, ведь лица богов — канси, они непроницаемы. Собравшиеся расселись кружком на вершине зеленого холма. И посмотрели со своих небес, или камней, или снежных облаков на людской род. Один из богов сказал:

«Много дней или веков назад мы собрались здесь, чтобы создать Японию и мир. Воды, рыбы, семь цветов радуги, растения и животные вышли неплохо. Чтобы не отягощать людей всем этим многообразием, мы дали им потомство, подарили многоликий день и единую ночь. Еще мы наделили их способностью вносить перемены. Пчела повторяет ячейки того же улья; человек изобрел орудия: плуг, ключ, калейдоскоп. Выдумал меч и военное искусство. В конце концов он создал невидимое оружие, которое может положить конец миру. Чтобы этого безумия не случилось, давайте уничтожим людей».

Все задумались. Другой бог не спеша сказал:

«Это правда. Они выдумали это чудовищное оружие, но создали и совсем другое — вот эту вещь величиной в семнадцать слогов».

И произнес их. Я не знаю того языка и не смог понять сказанного.

Старший бог подытожил:

«Пусть остаются».

Так с помощью хайку был спасен человеческий род.

Идзумо, 27 апреля 1984 г.

Из книги

ПОРУКА{159}

ПОСВЯЩЕНИЕ

Поэзия — младшая сестра магии. Орудие этой магии — язык — вещь довольно загадочная. О его происхождении мы ничего не знаем. А знаем только, что он делится на языки, каждый из которых располагает неисчерпаемым, текучим множеством слов и бесконечным набором их сочетаний. Из подобных бесчисленных единиц создана и эта книга. (В стихах звучание и окружение слова могут оказаться куда важнее его смысла.)

Эта книга — твоя, Мария Кодама. Нужно ли говорить, что в мое посвящение входят сумерки, олени в садах Нары, одинокая ночь и многоликие зори, общие острова, моря, пустыни и парки, то, что уносит забвение и преображает память, пронзительный крик муэдзина, смерть в Хоуквуде, книги и гравюры?

Отдать можно только то, что уже отдано. Отдать можно только то, что принадлежит другому. В этой книге собрано то, что всегда было твоим. Какая загадочная вещь посвящение, игра символов!

Х. Л. Б.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Вряд ли кто удивится, не найдя в книге человека, перевалившего за восемьдесят, первой среди стихий — огня{160}. Царица на пороге смерти уподобляет себя воздуху и огню{161}, я чаще всего чувствую себя прахом, бессильным прахом. И все-таки продолжаю писать. А что мне еще остается кроме этой — в конце концов, счастливой — судьбы? Радость пишущего и достоинства (или огрехи) написанного — вещи разные. Любой из человеческих трудов, по мнению Карлейля, немногого стоит — кроме самого труда.

Никакой эстетической программы у меня нет. Произведение само диктует автору нужную форму: стих или прозу, манеру барочную или простую. Теория может оказаться замечательным подспорьем (вспомним Уитмена), а может породить чудовищ или попросту музейные экспонаты. Опять-таки вспомним внутренний монолог у Джойса или, в общем и целом, непереносимого «Полифема»{162}.

С годами убеждаешься, что красота (и счастье) вовсе не диковины. Дня не проходит, чтобы мы — пусть на миг — не побывали в раю. Любому даже самому серому поэту рано или поздно удается лучшая в мировой литературе строка (равно как и множество худших). Красота — не привилегия великих одиночек. Вряд ли среди сорока стихотворений этой книги не таится хотя бы единственная строка, достойная пройти с тобой до последней минуты.

В книге много снов. Они — не прихоть и не выдумка, а невольные дары ночей или, точнее, зорь. Если я что и прибавил, то разве одну-другую деталь, как этого требует, начиная с Дефо, наше время.

Диктую эти слова на одной из моих родин — в Женеве.

Х. Л. Б.

9 января 1985 г.

ХРИСТОС НА КРЕСТЕ

Он пригвожден к кресту. Свисают ноги.

Все три распятья — равной высоты.

Христос не в центре. Он — всего лишь третий,

Он с черной бородой и не похож

На поздние свои изображенья.

Суровый иудей. Я не встречал

Его ни разу, но искал годами

И, сколько б ни осталось, буду впредь.

Он мучится, не проронив ни звука.

Изранен лоб колючками венца.

Ему не слышно, как над ним смеются:

Агония не внове для толпы,

Не все ль равно — его или другая?

Он пригвожден к кресту. Мелькают мысли

О царствии, обещанном ему,

О женщине, потерянной навеки.

Ни гностиков, ни богословов он

Не знает, ни Единого в трех лицах,

Ни Оккамова лезвия, ни храмов,

Ни литургии, ни порфир, ни митр,

Ни Гутрума{163}, крещенного мечом,

Ни палача и гибнущих за веру,

Ни крестоносцев и ни Жанны Д’Арк,

Ни пап, благословляющих оружье.

Он знает, что не бог, а человек

И что умрет. Но мучает не это,

А сталь гвоздей — вот что больней всего.

Ведь он не грек, не римлянин. Он стонет.

Нам остаются дивный блеск метафор

И таинство прощенья, без следа

Стирающего прошлое. (Так пишет

Один ирландец, брошенный в застенок.)

Душа, томясь, торопит свой конец.

Смеркается. Его уже не стало.

Лишь муха проползает по плечу…

И что мне, кажется, в его мученьях,

Когда я сам здесь мучаюсь сейчас?

Киото, 1984

ФРАГМЕНТЫ ГЛИНЯНОЙ ТАБЛИЧКИ,

ОБНАРУЖЕННОЙ И ПРОЧИТАННОЙ

ЭДМУНДОМ БИШОПОМ{164}

…Час без единой тени. С вершины дня Бог Мелькарт{165} правит морем Карфагена. Ганнибал — меч Мелькарта.

Три фанеги{166} золотых колец — украшения шести тысяч римлян, павших в Апулии{167}, стоят у причала.

Когда гроздья нальются осенью, я продиктую последний стих.

Да будет славен Баал, Бог многих небес, да славится Тиннит{168}, лик Баала, они принесли Карфагену победу и даровали мне наследие предков — неисчерпаемый пунический