начала приподниматься. Сухожилие отреагировало стоном. Холли вздрогнула, но все-таки встала. – Я совершала пробежку и растянула мышцу, поэтому вынуждена была присесть, – пояснила она, слегка пошатнувшись.

– О, господи! – На лице женщины теперь отобразилась неподдельная обеспокоенность. – Вам нужна помощь? Мне кого-нибудь позвать?

– Нет-нет, – отмахнулась Холли. Сухожилие болело, но не настолько сильно, чтобы она не смогла преодолеть полмили до дома. – Со мной, правда, уже все в порядке, – заверила она женщину, сознавая, что это не так.

Возможно, с ней не все было в порядке. Всю ее жизнь.

Глава 41

Селеста

Спустя два дня

Чикаго, штат Иллинойс

В ночь по возвращении из Исландии Селеста долго лежала в постели без всякой надежды на сон.

Ей очень хотелось заснуть. Усталость была настолько сильной, что даже кости ломило. Но как только Селеста закрывала глаза, она видела перед собой Алабаму.

Луи молча лежал рядом с ней и тоже не спал. Селеста понимала это по дыханию мужа – оно оставалось легким и почти беззвучным. Иногда она даже задавалась вопросом: что такого было в сне, что превращало его абсолютно нормальное дыхание в захлебывающиеся вдохи тонущего человека? Обычно, если Луи становился слишком громким, Селеста толкала его, принуждая затихнуть. А муж, как правило, не просыпался до конца, чтобы осознать, за что получил тычок в спину.

«Интересно, – подумала Селеста, – а моя мать тоже не спала по ночам, когда я была маленькой? Ждала, когда я ее позову?» Об этой особенности материнства ни на одном веб-сайте не говорилось. Там говорилось о недостатке сна, но не упоминалось о том, каким неудовлетворительным был сон у матери маленького ребенка. Став матерью, Селеста уже не могла забыться глубоким сном, отключиться полностью, как Луи. Она всегда оставалась одной ногой в реальности, готовая вскочить при первом зове Беллы.

Селеста не помнила, кричала ли она во сне, когда ей виделись кошмары. Скорее всего, кричала. Она помнила только, как спала. А спала она, зарывшись с головой под стеганое ватное одеяло. Под ним было душно и неуютно, но, по крайней мере, у нее создавалась иллюзия защищенности от внешней темноты. По правде говоря, Селеста до сих пор не могла заснуть поверх одеяла. Она включала три разных вентилятора, прежде чем выставить ногу наружу.

Только вот чего она боялась сейчас, Селеста не знала. Это невозможно было сформулировать, даже самой себе. Она вспомнила встречу с Луи в аэропорту этим утром. «Ты не могла предвидеть такого исхода». Муж произнес эти слова так, словно это было правдой. Но он был неправ. Возможно, она и не могла предвидеть во всех подробностях последние часы Алабамы, но и неожиданностью такой исход для нее не стал.

– Луи, – сказала Селеста.

Точнее, не сказала, а прошептала. Потому что одна ее половинка надеялась, что муж все же заснул. Секундное молчание обнадежило Селесту – напрасно.

– Что? – услышала она в ответ.

Селеста сглотнула. Тени в их спальне были не такими красивыми, как в Исландии. Уличный фонарь отбрасывал на потолок длинную тень от большого шкафа рядом с окном.

– Ты помнишь первый футбольный матч Беллы, когда она укусила мальчишку? Ты помнишь, что сказал мне перед тем, как мы уехали?

Луи ответил не сразу. Селеста представила, что он подумал: что она решила посреди ночи затеять ссору.

– Помню, – произнес, наконец, муж, повысив интонацию к концу слова так, словно за ним должны были последовать еще какие-то слова. Но они не последовали.

– Ты действительно так подумал? Ты на самом деле считаешь, что Белла ведет себя так из-за меня?

Селеста не сознавала, как истово желала задать этот вопрос, пока слова не слетели с губ.

– Нет, – ответил Луи после длительной паузы. – Я вовсе так не считаю. – Еще одно биение сердца, и муж добавил: – Тогда я просто испугался.

Между ними снова повисла тишина, обнявшая обоих в темноте. Селеста попыталась припомнить, когда Луи в последний раз признавался, что чего-то испугался. И не смогла. Неужели такое возможно? У Луи, конечно, имелись страхи. Некоторые из них присущи большинству людей. Например, муж боялся, что она или Белла умрет. Но даже когда Луи сказал ей об этом, он облек свое признание в такую форму, которая исключала страх. «Не знаю. что бы я сделал», – сказал он. И Селеста тогда подумала, насколько разными они с ним были. Ей это хорошо запомнилось.

Что бы он сделал? А что может сделать человек в такой ситуации? Сохранил бы Луи контроль над собой или…

Об этом думала Селеста теперь, когда почувствовала ее – руку Луи на своем животе, под их простынями. Это не был жест, призывающий к сексу. И на дружеский он тоже не походил.

Это была просто его рука. Его теплая рука на ее теле, напоминающая Селесте о том, что он, Луи, ее муж, рядом с ней.

Несколько секунд она пролежала, не шелохнувшись. Не зная, как себя повести. А затем прильнула к Луи, потому что ей показалось это правильнее всего.

– Я тоже боюсь, – прошептала она.

Селеста не объяснила, что подразумевала под этими словами. Но каким-то наитием почувствовала: муж понял. Не сказав ни слова, он наклонился и поцеловал ее в лоб. И Селеста вдруг ощутила уверенность в своей способности причинить ему боль. Она могла бы рассказать ему о Генри и их поцелуе, и это стало бы таким ударом для Луи, от которого он вряд ли бы оправился.

Казалось бы, эта мысль – осознание того, что муж любит ее настолько, что не переживет измены – должна была бы успокоить Селесту. Но нет. Не успокоила.

Часть V

Алабама. Совершенно одинокая

Глава 42

Селеста

Спустя две недели

Чикаго, штат Иллинойс

Селеста никогда не знала, как одеваться на погребальные церемонии, но ощутила себя особенно беспомощной, когда дело дошло до похорон Алабамы. Отчасти проблема состояла в том, что мать Алабамы наотрез отказалась даже называть прощание с дочерью «похоронами». «Мы проведем молитвенную службу», – объяснила она в Фейсбуке, разместив это сообщение между разными фотографиями Алабамы – начиная со снимков, запечатлевших ее при появлении на свет, и заканчивая теми, что были сделаны за несколько дней до их отъезда в Исландию. Слово «похороны» не фигурировало ни разу во всем посте.

Мать Алабамы, Пенни Бабински, продавала косметику «Мэри Кей». И в разговорах называла себя «косметологом» с такой гордостью, какой Селеста никогда не слышала в тоне отца, когда тот рассказывал людям, чем занимался (а отец ее