– Заваливайся, – сказала она, не отрывая взгляда от ветрового стекла. – Только постарайся мне здесь все не изгадить.

Он влип в кожаное кресло рядом с сиденьем водителя. Пытаясь плотно захлопнуть дверцу, старик должен был ее несколько раз открывать, чтобы втащить внутрь все клочья своих лохмотьев. Если не считать туфель, книзу от подлокотников кресла девушка была совершенно голая, причем чтобы сделать это обстоятельство более заметным, она специально включила лампочку для освещения карты на приборном щитке. Когда машина отъезжала, ей вслед полетели камни и картечь, петому что наряд полицейских уже вышел из леса. Хоть бешеное ускорение неистово вдавливало старика в спинку кресла, он успел заметить, что девушка направила струю вентилятора так, чтобы воздух играл ее лобковыми волосами.

– Ты замужем? – спросил он.

– А тебе что до этого?

– Сам не знаю, почему задал тебе этот вопрос. Извини. Можно мне голову опустить тебе между ног?

– Всегда они меня спрашивают, замужем я или нет. Свадьба – это только символ, который может испариться так же легко, как повториться.

– Не грузи меня, пожалуйста, своей философией.

– Ты, развалина вонючая! Ты бы лучше голову туда сунул!

– С удовольствием.

– Только задницу свою подальше держи от акселератора.

– Так нормально?

– Да, да, да, да.

– Подвинься чуть вперед, а то у меня слишком сильно подбородок в кожу сиденья упирается.

– Да ты знаешь, кто я такая?

– Ублюблюблюблю – понятия не имею – уб-люблюблюблю.

– А ты угадай, мешок с дерьмом! Попробуй, угадать!

– Мне дела до этого никакого нет.

– Ισις εγω-

– Иностранцы, милая, меня утомляют.

– Ну, что ты там возишься так долго, пенек трухлявый? Ой, это же надо! Ай, глянь-ка! Да ты мастерски мне это делаешь, просто бесподобно!

– Ты бы положила на сиденье такую подстилку для пота из деревянных шариков. Тогда тебе не пришлось бы весь день сидеть в луже собственных соков.

– Я очень тобой горжусь, дорогой. А теперь – отваливай! Чтобы духу твоего здесь не было!

– Мы уже до центра доехали?

– Да. Пока, милый.

– Пока. Чтоб тебя по дороге в аварии зашибло. Старик выбрался из медленно катившейся

машины прямо перед Системным кинотеатром. Девушка притопила легкой туфлей педаль газа, и машина, взревев, вклинилась в поток движения, упиравшийся в пробку на площади Филипса. Старик постоял какое-то время под навесом на тротуаре, глазея на сгрудившихся вегетарианцев. В душе его отозвались два ненавязчивых чувства: одно – ностальгии, другое – сожаления, но он забыл о них, как только купил билет в кино. Пройдя в зал, он сел в темноте в какое-то кресло.

– Простите, сэр, когда начнется сеанс?

– Ты что, спятил? Валил бы ты от меня подальше, от тебя страшно воняет.

Старик раза три-четыре менял места в ожидании начала киножурнала. В конце концов он оказался единственным зрителем, сидевшем в первом ряду.

– Билетер! Билетер!

– Цыц. Тише!

– Билетер! Не могу же я здесь весь вечер просто так проторчать. Когда же, наконец, начнется журнал?

– Сэр, вы мешаете людям смотреть.

Обернувшись, старик увидел уходившие в глубь зала ряды кресел, на которых в напряженном молчании сидели зрители. Их взоры были устремлены в одном направлении, некоторые что-то механически жевали, но их упертые в экран глаза постоянно бегали, как будто они внимательно следили за игрой в настольный теннис. Иногда во всех глазах одновременно появлялось совершенно одинаковое выражение, словно в бессчетных окошках огромного игрального автомата вдруг выпадали одни колокола, и зрители в унисон начинали издавать в чем-то схожие звуки. Это случалось только тогда, когда все они видели одно и то же, понял он, а эти звуки назывались смехом.

– Идет последний сеанс, сэр.

Теперь до него дошло то, что он так силился понять. Старик не видел фильм потому, что моргал в такт обтюратору кинопроектора, ровно столько раз в секунду, сколько сменялось кадров, и потому экран все время оставался для него черным. Происходило это автоматически. Пара-тройка сидевших в зале зрителей, почувствовав необычное повторение удовольствия от той сцены в «Поцелуе смерти», где звучит маниакальный смех Ричарда Уидмарка[107], решили, что в зале вместе с ними, должно быть, сидит Мастер йоги в позе Кино. Прилежные приверженцы древнего индийского учения наверняка с энтузиазмом сосредоточили внимание на предмете своего интереса, стремясь достичь максимальной интенсивности воздействия мерцающей истории на их чувства, но они даже представить себе не могли, что их упражнение приводило не к напряженному усилению интереса, а к черному экрану. В первый раз в жизни старик полностью расслабился.

– Нет, сэр. Больше вам место менять нельзя. Надо же, куда это он запропастился? Забавно. Гм…

Старик улыбнулся, когда мерцающий луч кинопроектора прошел сквозь его тело.

В центре развлечений на бульваре Сен-Лоран – Главном зале аттракционов и игральных автоматов – булочки с сосисками выглядели как голые в парилке. Главный зал аттракционов и игральных автоматов уже изрядно обветшал, но никто не собирался его ремонтировать, потому что набиравших обороты дельцов, торговавших недвижимостью, интересовали только конторские помещения. Автомат, который делал фотографии, сломался; он глотал четвертаки, но взамен не давал ни вспышек, ни снимков. Механическая рука никому не подчинялась, лежавшие на дне застекленного ящика усохшие шоколадные батончики и японские «ронсоны» покрывал толстый слой пыли. Еще там стояло несколько старых автоматов, стрелявших шариками и выкрашенных в желтый цвет, – тех моделей, на которых играли еще до того, как стали устанавливать планки для повторных ударов. Эти планки узаконили понятие второй попытки и тем самым убили весь азарт игры. Они свели на нет нервное напряжение игрока, которое тот испытывал от единственного удара по стальному шарику, определявшему его свободный, неуправляемый ход. Эти планки для повторного удара стали первым тотальным вызовом преступности; их механическое включение в игру разрушило былое нервное напряжение, то возбуждение, которое испытывал игрок, принимавший вызов: сейчас или никогда. Со времени появления этих планок все последующие поколения игроков уже не могли по-настоящему ощутить того запредельного напряжения, которое пронизывает сокровенный смысл понятия СХВАТКИ. Когда-то оно казалось таким же почетным, как сабельный шрам; теперь это ощущение было не сильнее того, что давал штрафной удар. Вторая попытка по самой своей сути – преступная идея; она служит единственной надеждой отчаявшемуся, толкая его на героические поступки. Но если успех второй попытки не предречен судьбой, она утрачивает всю свою жизненную силу и порождает не столько преступников, сколько досадные неприятности, воспитывая скорее неловких карманников-любителей, чем отчаянных смельчаков, подобных Прометею. Воздадим же дань уважения Главному залу аттракционов и игральных автоматов, где заядлые игроки еще могли достойно пощекотать себе нервы. Правда, теперь этот зал был уже не таким многолюдным, как раньше. Несколько голубых подростков – мальчики с самого дна монреальского чрева желаний – слонялись вокруг теплых игральных машин, иногда выплевывавших орешки и всякую другую ерунду; вместе со своими сутенерами в куртках с воротниками из искусственного меха, золотыми зубами и подведенными карандашом усиками они жалостно смотрели на Мэйн (так называют бульвар Сен-Лоран), как будто без их помощи толпы проходивших мимо пешеходов никогда не открыли бы для себя Корабль наслаждений Миссисипи, который по праву могли бы развратить. Несмотря на то что вечерние сумерки только начинали сгущаться, уже зажглись флуоресцентные лампы, в свете которых покрашенные перекисью водорода высокие рыжеватые мужские прически мальчиков, казалось, просвечивались рентгеновскими лучами, обозначавшими темные корни волос и четко – как на дорожной карте – очерчивавшими каждый подростковый прыщик. Лоток, с которого торговали булочками с сосисками, в основном был смонтирован из колокольчиков и алюминиевых ячеек, он вызывал тоскливые ассоциации с гигиеническим убожеством трущобных поликлиник, потому что само его бытие зависело не столько от уничтожения, сколько от распространения жира. Торговавшие с лотка покрытые татуировкой люди были поляками, которые никак не могли между собой поладить, потому что по давним причинам люто друг друга ненавидели. Они были одеты в странные костюмы, напоминавшие формы обозных пехотных цирюльников, говорили только по-польски или на эсперанто, ограниченном лексикой торговли пирожками с сосисками. Жаловаться кому-то из них на то, что тебе недодали гривенник сдачи, было совершенно бессмысленно. От табличек «НЕ РАБОТАЕТ», воздвигнутых на сломанных телефонах и испорченных игральных автоматах, веяло апатичной анархией. Автомат для игры в футбол по очереди распределял удары первого и второго игроков, независимо от того, кто сколько раз ударял. И все же здесь настоящий игрок мог потратить кучу денег, бросая монетки в прорези машин. Риск игры в них странным образом увязывался как-то с четко обозначившимся упадком, и когда точно пораженная цель не падала или не зажигалась, он в недоумении приходил к выводу, что просто не постиг всей сложности игры. Упадок не коснулся только пирожков с сосисками, потому что у них не было изнашивавшихся от работы деталей.