– Или увеличения доли одних наследников за счет других, – вставил Максим Валерьянович.

– Да, кстати! А кто-нибудь, кроме нас, ближайших родственников, еще указан в завещаниях? – Виктор повернул лицо в сторону Романова. – Есть такие?

Романов подумал и сказал, что есть. Почесал кончик носа, обвел взглядом присутствующих и, после небольшой паузы, во время которой, казалось, решал: имеет ли он право обнародовать эту информацию, кивнул в мою сторону.

– Вас ведь, кажется, зовут Игорь? Игорь Евгеньевич Курочкин, если я не ошибаюсь?

Я почувствовал, что у меня, Игоря Евгеньевича Курочкина, покраснели уши. Так, словно к ним приложили раскаленные камни и удерживали их до тех пор, пока кожа не запылала огнем.

– Вот это номер! – присвистнул Константин. – Игорек привез бабушку в деревню, называется.

– Анатолий оставил ему наследство? – Бабушка, как всегда, проснулась последней, а, проснувшись, решила всё разложить по полочкам. – А сколько, можно узнать?

Пообещав сообщить об этом через три дня, Романов извинился за то, что не отправил мне личное приглашение, и в двух словах объяснил причины своего поступка. Первая – он знал, что я и без его приглашения приеду сюда с бабушкой, а вторая… А вторая, по его словам, кроется в самом завещании.

Оставшись вполне довольной объяснением Романова, бабушка подошла ко мне. Поцеловала в лоб и спросила, отчего я такой грустный.

Бабушка так ничего и не поняла! Ведь то, что дядя Толя упомянул меня в своем завещании – это пока только условный плюс. Никто, кроме Романова, не знает, что в нем, а вот то, что братья Худобины, кажется, подозревают меня в написании анонимки – минус безусловный. Злые они люди, нехорошие. И самый нехороший из них Константин.

Чуть выше среднего роста, полный, горбоносый, он смотрел на мир, как ворона, сидя на суку, смотрит на деревенский двор, выискивая добычу. Он нигде не учился, нигде не работал, по крайней мере, официально, однако при этом, сколько его помню, всегда был при делах и при деньгах. В нашей семье его открыто недолюбливали, но говорили о нем всегда часто и охотно. Так, например, рассказывали о том, как однажды, в начале девяностых, через несколько дней после похорон попавших в автокатастрофу родителей, он нашел на улице пачку талонов на питание. Как вместо школы пошел в магазин, выменял талон крупы на талон сахара, талон сахара на талон табака, талон табака на талон водки, один талон водки на три талона крупы, три талона крупы на три талона сахара, и в результате образовавшуюся в конце недели прибыль в виде ящика «Русской» не продал, не пропил, а подарил – безвозмездно! – взявшему его на воспитание дяде Толе. Удивительно умный мальчик! Дядя Толя, говорят, прослезился, увидев, с чем к нему пожаловал родной племянник. Выпил стаканчик-другой из подаренного ящика и, растрогавшись еще больше, ответил подарком на подарок – отправил его вместе с сыном отдыхать за границу. Туда Костя повез икру, а оттуда привез видеомагнитофон, в отличие, к слову, от Виктора, накупившего себе в первом же аэропорту кучу импортных шмоток. Видеомагнитофон Костя продал, а деньги отдал в рост. Тем и жил полгода. А через полгода его должница – женщина по фамилии Суслик, торговавшая одеждой на толкучке, отказалась возвращать деньги, мотивируя свое решение тем, что взятую сумму она и так уже вернула в виде процентов. На замечание Кости, что проценты – это проценты, а долг есть долг и смешивать эти два понятия никак нельзя, Суслик ответила твердым отказом. А когда ей надоело отвечать, Костю побили. Несколько парней в спортивном трико подкараулили его после уроков, затащили в подъезд, ударили пару раз по голове и пригрозили, что если он, терпила, не перестанет докучать уважаемому человеку неуместными просьбами, его попросту убьют. Костя пообещал не докучать. Узнав от мальчишек во дворе, что один из взрослых парней с соседней улицы ограбил мужчину, оказавшимся скандальным журналистом, он придумал ответный план. Напросился в гости к однокласснице, чей брат работал в милиции, познакомился с ним, и во время ни к чему не обязывающего разговора о наделавшем много шума ограблении газетчика выразил готовность назвать имя грабителя, если, конечно, ему за это помогут забрать у должника деньги. Через день преступника арестовали, через два – вышла хвалебная статья в газете, где говорилось о перестройке, коснувшейся правоохранительных рядов, через три – брат одноклассницы получил от начальства благодарность, а через четыре – Суслик вернула Косте деньги… Однако Худобин не был бы Худобиным, если бы на этом остановился. Через пять дней бабушка, которой Костя со слезами на глазах назвал сумму, которую переплатил за рубашку к школе, в гневе написала в ОБХСС письмо, где уведомила власти в том, что гражданка Суслик, торгующая на толкучке импортной одеждой, не исключено контрабандной, на глазах сотен людей бессовестно обворовывает сирот. Прошло еще несколько дней, и гражданка Суслик исчезла. Куда – неизвестно, но только на толкучке с той поры ее уже никто никогда не видел.

Историй, подобно этой, в нашей семье ходило про Константина множество. И в каждой из них он не мытьем, так катаньем добивался поставленных перед собой целей: будь то возврата долга или приватизации разорившегося с его же помощью какого-нибудь свечного заводика. Несмотря на то что методы, какими он пользовался, были не всегда законными и всегда, с точки зрения нормального человека, грязными, дядя Толя и Виктор Худобины поддерживали Константина в его деятельности и всячески поощряли его. Я же Константина не поддерживал, не поощрял, поскольку всегда считал: порядочные люди так поступать не имеют права. И именно поэтому у меня никогда не будет своего свечного заводика.

Так сказала моя бабушка.

* * *

Константин встал с кресла. С интересом посмотрел на меня, как ворона смотрит на захромавшего голубя – не ранено ли у него еще чего, задумчиво почесал нос и, повернувшись в сторону Виктора, выказал желание чего-нибудь перекусить. Я поддержал его, заявив, что одним и даже двумя завещаниями сыт не будешь, тем более что самое сладкое завещание – второе, по всей видимости, подадут к столу не раньше, чем посадят убийцу Виолетты.

Спорить со мной никто не стал. Пообещав вернуться через полчаса, бабушка с Анечкой отправились на кухню.

Пока они разогревали приготовленную Михаилом еду, Максим Валерьянович Рыльский включил телевизор. Поплотнее задернул шторы на окнах и, попросив до обеда не беспокоить, уселся перед экраном. Худобины тем временем достали из бара бутылку французского коньяка, два больших бокала и, о чем-то тихо переговариваясь, ушли в кабинет дяди Толи. Я подождал несколько секунд – не позовут ли, а когда понял: не позовут, подошел к Романову.

Разговор у нас не получился. Романов на все вопросы отвечал односложно, словно был огорчен тем же, что и я – негостеприимством Худобиных, хмурился и поминутно бросал взгляды то в сторону коридора, где в кабинете дяди Толи без нас пили коньяк, то на задремавшего перед телевизором Максима Валерьяновича.

– Скажите, – тихо спросил он. – Вы давно знаете Рыльского?

– А что?

– Он всегда так выглядел?