После битвы стала сама не своя. Ноги подкашиваются, голова вот-вот сорвется с плеч, укатится к дальнокраю. Сграбастала кувшин с брагой, пару куропаток и полезла наверх – душа грязная, грехи тяжелые, пусть на земле остаются. Поднялась в башню, вылезла через бойницу, встала на стену и заковыляла по самому краешку. Справа пропасть, выглянешь – ухнешь. Если голову закрутит, поминай как звали. В одной руке куропатка, в другой кувшин с пивом, укусила – запила, укусила – запила. А весело стало! Так и прыгнула бы через провал между зубцами, всего-то и дел на один прыжок. Откусила полкуропатки, хватанула из кувшина и присела, готовая оттолкнуться. И тут в голове будто голос раздался: «Повремени, Вернушка, не глупи! Зубец дальше, чем кажется, да и хмель играет. Сорвешься, разобьешься. Глупая смерть! Так и запомнят люди: та самая дурища, что пьяная на стену полезла да сорвалась! Добрая память? Такой хотела?»

Швырнула вниз пустой кувшин, доглодала остатки птицы. Чуть не упала – повело, еле удержала равновесие, хорошо от хмеля в глазах потемнело, потому и не разглядела бездну. Осторожно приблизилась к зубцу и вытянула шею, как смогла. Не-ет, не допрыгнула бы, а если допрыгнула, равновесие точно не удержала. Крикнула бы последним криком и разметала косточки по острым камням на дне пропасти. Сбежались бы парни, а там дурища хмельная лежит. И ладно бы в битве померла, красиво, с пользой, а так…

– Эге-эй! – Заломовцы высыпали на площадь перед башней и замахали Верне, оглушительно смеясь. Что потрезвее были, замерли: чудит девка? Не сорвалась бы. Хмельные головы полезли следом. Тут и Верна опомнилась, повернула обратно и едва не сверзилась – голова закружилась. Опустилась на четвереньки и поползла, ровно коза.

– Не-э-эт, сюда нельзя! Рухнете вниз, костей днем с огнем не соберем! – так замахала на парней, что те попятились, тем более что выход из бойницы на стену, точнее, «выполз», Верна перекрыла.

Бедовую девку втащили в башню, поставили на ноги. Несколько парней в хмельном подпитии обознались. Хлопали по плечам, называли… а кто как называл. Брыком, Ступицей, Дроздом…

– Так, разбежались! – Черный Коготь за руку уволок Верну из толпы захмелевших победителей. – Всем не мешало бы проспаться!

– Брык, не уходи! Еще по чарочке!

– Эй, Коготь, ты куда поволок Дрозда?

– Долгомер, а слабо до конца проползти? Чего с полпути завернул? Перепил?

– Всем хороши, но в радости меры не знают. – Сотник усмехнулся. Верна ковыляла кое-как, одной рукой отирая стену, второй держась за Когтя. – Равно горячи в бою и в пиршестве.

– Половина завтра головной болью измается. – Новоявленная заломовка еле-еле разлепила рот. Вот только что накатило. Еще мгновение назад, на стене, было ничего, а теперь догнало и ударило по ногам и по языку.

– И ты в их числе.

– И я, – послушно согласилась.

Пришли.

Жужела из рук в руки приняла «хмельное сокровище», подвела к ложнице и бережно опустила. Махнула Черному Когтю, дескать, все будет хорошо, иди уж, бражник, и склонилась над Верной.

– Как будто девка, а ведешь себя чисто парень. Пьешь, дерешься, как бы ругаться не стала! Ну охламоны – понятно, мужчин не переделаешь, но тебе-то зачем?

Верна хотела сказать что-то умное, да так, чтобы старуха рот от удивления раскрыла, дескать, вот какая мудрость бывает, но даже с места язык не сдвинула. Лишь промычала что-то.

– Залом и парни так злобой полыхают, что братцам-князьям мало не покажется! А ведь я их тоже нянчила. Ох, горе какое!.. За семь лет злобы столько накопилось, что в одночасье не спустишь, словно воду из запруды. Они – понятно, а как ты сюда попала? Заняться больше нечем?

Нечем. Проваливаясь в дурнотное забытье, покачала головой. Ох, мама-мамочка, лучше бы не качала. Старуха еще что-то говорила, но Верна уже плыла по бурным волнам хмельного моря в стране забвения, когда забываешь все, даже то, что вообще существуешь на белом свете…

– Ишь разоспался, лежебок!

Над ухом оглушительно рявкнули, и Тычка подкинуло с груды сена, ровно оленя-прыгунца. Тот, как известно, в случае внезапной опасности подскакивает на высоту рогов. Балабол взвился… ну почти так же. Гарька даже улыбнулась. Смешной какой!

– Кто это… а ну, цыть у меня! – Тычок еще глаза не протер, не разобрался, что к чему, но на всякий случай принялся кричать. – Вот как дам! Что за шутки?

Если спрыгнешь с ложа резко, без потягушек, в глазах обязательно потемнеет. Потому вставать нужно осторожно, постепенно, если, конечно, враг не стучит по воротам комлеватым тараном. Мало-помалу в глазах старика прояснилось, и Тычок стал темнеть лицом, того и гляди, от ругани солнце покраснеет, и нынешний закатный багрянец покажется бледной немочью.

– Гарька, поганка-переросток… так твою разэтак…

Старик разорялся, пока хватало дыхания, и все это время Гарька стояла, раскрыв от удивления рот – когда еще такое услышишь, – а Тычок не выдал даже половины того, что хотел, ни разу не повторившись.

Едва матерщинник замер перевести дух, Гарька утерлась – Тычок брызгал слюной ровно прохудившийся бурдюк – и, притянув старика к себе, смачно поцеловала в макушку.

– Умелец ты наш! Погляди, красота какая плывет! – и, вытянув руку в сторону, показала куда-то в небо. Балабол ничего не заметил, но добросовестно вперил взгляд в дальнокрай.

– Где? Что?

– Матюги обернулись птицами и, чисто белоснежные лебеди, понесли твою доброту в деревню! – Гарька вытерла умильную слезу и всхлипнула.

– Ах ты… ах ты… – Болтуна мало удар не хватил. – Издеваешься, коровища?

Было бы продолжение, но Гарька спеленала Тычка могучим объятием и, поместив аккурат между грудей, так стиснула, что старик даже вздохнуть не смог, где уж тут ругаться, трепыхался, будто фазан в когтях сокола.

Безрод, глядя на все это, лишь усмехнулся. Эти двое и есть то, ради чего стоит жить, и ведь не загадывал, ровно с неба свалились. На большее рассчитывать не стоит. У кого-то по двору дети бегают, жена хозяйничает, но это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Как в детстве: кто-то грызет витой леденец, ты – лишь сухую хлебную корку. Каждому свое, и будет все, как в сказках, – счастье обязательно есть, только далеко и не у тебя.

– Тьфу, дура! – Старик плюхнулся на завалинку, вернее, на то, что когда-нибудь станет завалинкой. – Шутки шутить вздумала! И не прилечь хорошему человеку, не прикорнуть с устатку!

– День только на закат пошел. – Сивый кивнул на малиновое солнце. – А ночью кто будет спать? Поди, на два дня вперед выспался!

– Ты за меня не переживай, Безродушка! – Тычок взбил седые вихры. – Я страсть как это дело люблю и уважаю. Когда ни прилягу, тотчас усну, и когда ни проснусь, все мало!

– Мне ли не знать?

– И ведь снилось такое – уберегите боженьки! – Старик сотворил обережное знамение.