«Возможно, и не только твоя, Лёня!» – подумал я, но промолчал.

В середине 1990-х я попал на сборище творческой интеллигенции чуть ли не в Колонном зале. Мы сидели вместе с журналистом Леонидом Павлючиком, служившим тогда в газете «Труд» и не заболевшим ещё рецидивирующим либерализмом. Около нас оказалось свободное место. Когда в проходе появился раздобревший Марягин с отвислыми щеками и брюхом, как футбольный мяч, спрятанный под рубаху, Павлючик замахал руками, мол, иди к нам! Тот кивнул и понёс живот в нашу сторону.

– Богатым будешь – между двумя Леонидами сидишь, – сказал мне журналист. – А вы не знакомы?

– Нет, – ответил Марягин.

– Очень даже знакомы! – возразил я.

– Разве? – Режиссёр приподнял инфернальную бровь. – Откуда?

– А помните, как вы зарубили на «Мосфильме» сценарий, который мы написали с Габриловичем и Эйдлиным?

– Да, что-то такое случалось… Но ведь это же был крайне неинтеллигентный сценарий!

Жаль, что теперь в анкетах нет графы «социальное происхождение». С каким бы удовольствием я написал «из рабочих!» и кулаком свернул набок мефистофельский нос Марягина. Неинтеллигентный сценарий! Да мы в нём предсказали будущее страны, рожа сероводородная! Мы предостерегали, а ты, гнида, прогибался под новую линию партии! Но годы, проведённые в творческой среде, смягчили мой нрав, облагородив манеры мальчика из заводского общежития, и я лишь горько усмехнулся в ответ:

– Это Габрилович-то неинтеллигентный?

– Габрилович… Э-э-э… – спохватился Марягин. – Нет, он старик замечательный, просто выпал из жизни…

– Тихо! – предостерёг Павлючик. – Идут!

На сцену Колонного зала походкой медведя, приученного цыганами к водке, вывалился Ельцин.

Не раз и не два потом я пытался разыскать тот наш сценарий в своих бумагах. Безрезультатно. Спрашивал у Эйдлина, пока тот был жив, но и он тоже не мог найти. Когда к 60-летию я предпринял генеральную ревизию моего архива, то обнаружил лишь десятка два страничек, оставшихся от разных вариантов. Однако жизнь полна судьбоносных случайностей. Как-то меня пригласили на передачу «Воскресный вечер с Владимиром Соловьёвым», посвящённую 30-летию перестройки. За чаем в ожидании эфира я поведал Карену Шахназарову о том, как в 1986-м мы написали пророческий, можно сказать, сценарий, зарубленный Наумовым и бесследно исчезнувший.

– Для какой студии писали? – хмуро уточнил неулыбчивый директор «Мосфильма».

– Для вашей! Но прошло столько лет…

– У нас ничего не пропадает.

Через неделю продюсер Александр Литвинов вручил мне ксерокопию нашей киноповести «Неуправляемая» – сразу два варианта. Странное чувство испытал я, листая страницы, напечатанные когда-то на моей разбитой машинке «Москва» с прыгающим нечищенным шрифтом. Наверное, что-то подобное ощутил бы ветеран-снайпер, обнаружив в старых камуфляжных штанах патрон, которого тридцать лет назад ему не хватило, чтобы изменить исход боя или промахнуться…

Спустя тридцать лет я всё-таки опубликовал «Неуправляемую» в первом томе моего 12-томного собрания сочинений, специально по такому случаю написав эссе, которое вы только что закончили читать…

2015,2017,2019

Сегодня, спустя четверть века после обвала Советского Союза, мне трудно даже передать отчаяние, охватившее мою душу при виде происходившего в отечестве. Великая страна, родина, держава, огромное, местами обветшалое, где-то торопливо и невпопад нагромождённое, но в целом величественное и устойчивое историческое сооружение, пережившее самую страшную за всю историю войну, дрогнуло, качнулось и осело, превращаясь в пыль, подобно старому небоскрёбу, в самые уязвимые точки которого по всем правилам взрывотехники заложили заряды. Бу-у-ух – и груда щебня. Толпящиеся вокруг зеваки, журналисты, международная публика щёлкают вспышками, цокают языками, восклицают «вау!», весело обсуждая геополитическую сенсацию. Мол, ещё вчера, казалось, не обойти, не объехать эту громадину, а теперь осталось лишь убрать мусор.

Отречение жалкого Горбачёва и триумф хмельного, надувшегося, как индюк, Ельцина, – всё это, показанное по телевизору, вызывало отчаяние и тоску. Вокруг нового начальника обкромсанной по краям страны суетились непонятные мутные люди. В телевизор набилось на удивление много радостных евреев, как будто шёл бесконечный репортаж с весёлого национального праздника. Любой разговор они обязательно сворачивали на свою тематику, вызывая раздражение у всех, кому не повезло с «пятым пунктом». Даже меня, воспитанного в духе непререкаемого советского интернационализма, переходящего в родовое бесчувствие, это злило и озадачивало. Известный советский критик Михаил Синельников, с которым я дружил, кипел: «Не понимаю! Такое впечатление, что им поручили разжечь антисемитизм в стране!» Вскоре Михаил Хананович умер, убитый происходящим.

Когда в Кремле спустили флаг СССР, я напился.

Страна превратилась в огромную кунсткамеру, уродцы, сидевшие при советской власти в спирту, повыскакивали из банок и устроили шабаш непослушания. Телевизор без конца показывал мордатого Егора Гайдара, он, закатывая белёсые поросячьи глазки, хрюкал что-то про умный рынок и про удочку, которую реформаторы дадут народу вместо рыбы. На прилавках – шаром покати, с витрин исчезли даже пыльные пирамиды банок с несъедобным «Завтраком туриста». За водку бились в очередях насмерть. Сизый дымок всенародного самогоноварения подёрнул отечество. А вот удочкой, точнее навороченным спиннингом, стала Останкинская башня, с её помощью в мутное море перемен забрасывались пустые блесны, и за ними косяками гонялось сбитое с толку народонаселение.

Постоянно по ТВ показывали правительство «молодых реформаторов». У некоторых в глазах ещё стоял испуг валютного спекулянта, взятого возле «Метрополя» за перекупку долларов у интуристов. Парни, кажется, до конца не поняли, что на самом деле победили и вся страна в их жадных неумелых руках. Во власть полезли странные типы вроде кучерявого эмигрантского вьюноши Бревнова. Он, кажется, учился вместе с Авеном водной спецшколе и вдруг возглавил «Газпром» или «Роснефть» – запамятовал. Помню лишь: когда теледиктор назвал его зарплату, моя жена резала хлеб и чуть не отхватила себе ножом палец. Жил Бревнов в Нью-Йорке, летая на рабочую пятидневку в Москву особым самолётом. Следом за ним на другом казённом лайнере следовала его тёща: она просыпалась позже. Похмельному гаранту наябедничали, что личный самолёт есть не только у президента, случился скандал, и Бревнов с тёщей исчезли как дурной сон. Сколько таких бревновых, озолотившихся на обломках страны, вернулось потом в свои манхэттены и Палестины, никто не знает…

Постоянно с какими-то вздорными идеями возникали в эфире Лифшиц, Чубайс, Авен, Бурбулис, Шахрай, Немцов, Борис Фёдоров, Гавриил Попов, Починок, Сосковец и Носовец, а также Станкевич, похожий на увеличенного в человеческий рост целлулоидного Кена – друга куклы Барби. Все они были, по сути, персонажами комическими, если бы не жуткий результат их косорукой деловитости. Страну растаскивали, как горящий склад дефицитов, – жуткий сюжет, напророченный Распутиным в повести «Пожар». Если когда-нибудь решат подсчитать, сколько в те годы всего спёрли и сплавили за рубеж, к аудиторам надо бы приставить психиатров, иначе счетоводы просто спятят от космических масштабов украденного.