Слушая гудки соединения, я представляла, как Мартин Истон спешит из центрального помещения в свой кабинет. По количеству гудков я поняла, что путь был не близкий.

— Я вас слушаю, — произнес новый голос. — Мне передали, что вас интересует наше учреждение того времени, когда оно называлось «Саутфилд Юнит» и когда в нем содержалась Ребекка Фишер.

Голос не юный, хотя и звучал по-молодому — резко, четко, с едва уловимым налетом подросткового сленга, явное следствие многолетнего общения с непростыми детишками.

— Все правильно, — подтвердила я. — Признаться, я не рассчитывала сразу на разговор с кем-нибудь, непосредственно работавшим тогда в этом учреждении. Вы точно не работали, верно?

— Верно, не работал. Так сказать, был по другую сторону забора. — Он засмеялся; смех его был под стать голосу: легкий, но недолгий и резковатый. — Когда здесь появилась Ребекка, мне было тринадцать лет. Я сюда попал за массу художеств — магазинные кражи, вандализм и всякое такое. Удивлены? А сейчас я работаю здесь консультантом. Вероятно, вы со мной не согласитесь, однако мой опыт — штука полезная. Ребята отлично понимают, что я все на собственной шкуре испытал.

— Могу себе представить… — Я запнулась, соображая, как бы сформулировать свою мысль, а потом сказала, как смогла: — Полагаю, здесь многое изменилось со времен «Саутфилд Юнита».

— Еще бы! Все поменялось коренным образом. Совсем другой мир.

— В каком смысле?

— Да теперь все по-другому. Существует целая система правил и предписаний, спускаемых структурами министерства внутренних дел. Каждая колония для малолетних правонарушителей в стране обязана выполнять одни и те же мероприятия в одной и той же последовательности, подвергаться тем же самым проверкам и ревизиям, вот такие дела. В наше время все делалось иначе.

Я уловила ностальгию в его голосе, и у меня тут же вырвалось:

— Лучше?

— Как бы вам объяснить… раньше все было как-то по-домашнему, что ли. Глава колонии был настоящим хозяином, задавал тон всему, а теперь руководители скорее номинальные. Запрограммируйте робота согласно нужным правилам — вот вам и руководитель. А тогда директор отвечал абсолютно за все — за штат, за порядки в колонии, лично определял, что можно и чего нельзя делать детям в течение дня. Наверное, подобные методы породили парочку мелких гитлеров, но наш директор… пусть это прозвучит банально, но таких, как он, — один на миллион.

Я молчала, ожидая разъяснений, и мой собеседник продолжил, правда, немного смущенно, словно пытаясь скрыть от меня долголетнее преклонение перед своим кумиром.

— Том Хартли, так его звали — зовут, ведь он жив. Уже то, что он называл себя Том, а не Томас, говорит о многом. Он ненавидел разделение на «мы и они», а в колониях это идиотское разделение — повсеместная практика. Говорил, что это напрямую ведет к недоверию и вражде: сотрудники чувствуют себя всесильными божками, а ребята ведут себя как военнопленные. «Равенство» было одним из его любимых терминов, и употреблял он его отнюдь не ради красного словца. Весь штат питался вместе с нами, все сотрудники участвовали во всех наших мероприятиях, а сам Том вел себя так, словно был одним из них, ровней. Он считал, что мы живем одним домом, все мы заодно и каждый должен выкладываться по полной.

— Прямо-таки фантастическая личность, — заметила я осторожно, стараясь не выдать дурного предчувствия. — И что — ни один из ребят не воспользовался такой демократией в личных целях? Все-таки колония для малолетних…

— Господи! Похоже, его образ мне не удался и Том видится вам до того мягким и пушистым, что ему не под силу даже в монастыре поддерживать порядок! — Мартин заразительно расхохотался. — Том был классным парнем, но свое дело знал туго. Он всегда искал в нас, хулиганах, самое лучшее, но это отнюдь не значит, что он не видел худшего. В стенах «Юнита» существовали строгие правила и строгие наказания за нарушение этих правил… не жестокие и не унижающие, но правила. Издевательство над товарищем считалось самым серьезным преступлением, сродни воровству и лжи. Том наказывал так строго, что они едва ли у нас случались. Поймите, я не сравниваю нашу колонию с фермой Саннибрук,[35]но мы были здесь счастливы.

— А Ребекка? Она тоже была счастлива?

— Вроде да. Мне так казалось. Хотя мы пробыли вместе только год. Я появился здесь за год до того, как ее перевели во взрослую тюрьму. Мне было двенадцать, а ей, наверное, почти пятнадцать. Нас тогда было совсем мало — человек двадцать пять, — так что все мы знали друг друга. А она выделялась на общем фоне — как-никак единственная девочка. Тем более с таким прошлым… Ужас, как сейчас все изменилось в подобных заведениях: одна девочка в среднем приходится на двух мальчиков. Что ж, сделан очередной шаг к равноправию. А тогда… говорили, что до появления Ребекки в колонии не было отдельного душа для девочек — в нем попросту не было необходимости. Девочки не совершали преступлений. И я ведь говорю о правонарушениях, за которые сюда попадали мальчишки, — мы били стекла, крушили что не по нраву пришлось, тырили мелочевку из магазинов. А тут убийство.

— К ней, должно быть, и относились по-особому, — заметила я.

— Вы попали в точку. Помню, как впервые увидел ее — я пришел на свой первый ужин в столовую, и она туда пришла. Одна, а не вместе с мальчишками. Я пялился на нее во все глаза. Еще бы — всей стране известная убийца, вроде Джека Потрошителя. Даже не скажу, чего я ждал, — рога увидеть, хвост, татуировку на лбу? Но она выглядела как сестра любого из моих друзей там, дома. Девчонка как девчонка.

— Вы узнали ее по старой фотографии? — предположила я. — Той самой, где она снята в школьной форме?

— Трудно сказать, возможно. Но я ведь слышал, что в колонии есть одна девочка — Ребекка Фишер, а на сотрудницу она не тянула по возрасту. Знаете, ее фотография внушала страх, а сама Ребекка — ни чуточки. Разве что немножко чопорная. Хорошенькая, даже очень, но не из тех, с кем нам в том возрасте хотелось бы гулять. Девочка типа старосты класса, которой в голову не придет поцеловаться с пацаном, пока он ее замуж не возьмет. Я не мог представить ее с накрашенными губами — а тем более с ножом в руке, кромсающей малышку…

— А как другие к ней относились? В смысле — другие дети?

— Понимаете, будучи единственной девочкой в колонии, «своей» на сто процентов она среди нас никогда не была. Однако к ней относились с настороженным уважением, ведь как-никак — убийца. Кое-кто из ребят ее боялся, хотя и скрывал свой страх. Кое-кто ею восхищался, но эти тем более скрывали свое отношение — узнай об этом Том, им бы несдобровать. Впрочем, она не замечала ни тех ни других. Спокойная, вежливая, но держалась особняком. Не надменная, нет, — если с ней заговаривали, отвечала дружески, но всегда очень сдержанно, и не поймешь, что она в действительности думает. У нас такое чувство было, будто старшая сестра всегда рядом, — что-то вроде того. Мы язык прикусывали, когда она входила в комнату для отдыха, чтоб никаких там шуток соленых, словечек, ну вы понимаете. Она казалась нам такой… пай-девочкой.