— После августа девяносто первого года и провала путча все кадры КГБ куда-то попрятались, и Пономарев на какое-то время исчез. Позже я узнал с его слов, что его допрашивали по делу о ГКЧП и по так называемому золоту партии, но это ничем не кончилось. То есть, как стало понятно потом, там просто сменились хозяева. Пономарев сумел связаться со мной через надежного человека в Китае, чтобы передать новые адреса банков и номера счетов, и я понял, что эта «Шавеко» сворачивает деятельность в Швейцарии. Чуть позже Пономарев и сам объявился в Пекине — это было где-то в начале весны девяносто четвертого, после того как новая Дума объявила амнистию участникам путча девяносто первого года и другим, которых Ельцин арестовал в октябре 1993-го. Мы снова ходили по ресторанам, ели пекинскую утку, и Пономарев на этот раз объяснил мне, что КГБ СССР должен возродиться, теперь уже в России и в СНГ, а деньги должны продолжать работать, они еще пригодятся. Они и работают до сих пор. но я понял уже тогда, что Пономарева от этого оттеснили, этими деньгами теперь занимаются какие-то совсем другие люди, которые и сидят-то, наверное, уже не в Москве. Я тоже вскоре передал управление основными активами другим людям, с которым я встретился в Пекине и которые были мне указаны. Но я думаю, что это уже никакой не КГБ и не ФСБ, а просто очень крупный международный бизнес, хотя он и был основан на деньги, которые были, мягко говоря… Ну, так получилось — вначале, может быть, они и хотели что-то там возродить, но возрождать оказалось нечего…

Лудов передохнул у себя в клетке: так долго говорить он отвык. Судья молча теребил усы: ну почему бы и нет, даже прокуратура уже не возражала, самому ему было интересно, и Марье Петровне, конечно же, расскажут, пусть Оля пишет.

— У нас с Пономаревым остался только бизнес, тоже, впрочем, довольно крупный, по экспорту в Россию «Панасоников» китайского производства. Я ничего не украл, господа присяжные, я вложил в этот бизнес свои знания и связи в Китае, и оклад, который честно получал с девяносто первого по девяносто четвертый год, он был немаленький даже по международным меркам. Может быть, Пономарев и сумел как-то повернуть туда малую толику денег партии, доверенных ему раньше. Ну да это его дело, дай Бог ему здоровья, я не думаю все-таки, что он мертв.

— Подсудимый, — строго сказал судья, — пожалуйста, по теме.

— Собственно, я уже перехожу к так называемому убийству. Итак, мы более или менее нормально занимались этим бизнесом до марта две тысячи третьего года. Я жил теперь то здесь, то там, но больше в Китае, Пономарев тоже мотался по всему свету, но, по-моему, больше для собственного удовольствия. Каждый из нас имел свою долю, но все большая часть прибыли уходила в некие благотворительные фонды… я их, пожалуй, не буду называть.

скажу только, что они была организованы при Русской православной церкви. Это за то, что под ее маркой мы растаможивали товар по льготам, а другая часть прибыли уходила в ветеранские организации ФСБ. Оттуда, насколько я мог судить, деньги шли на взятки кому-то, не буду называть, не знаю и не хочу знать, или просто разворовывались. Мне это не нравилось, и я говорил Пономареву, что хотел бы вести более прозрачный бизнес. Между тем, чтобы запутать вопрос с этими деньгами, и был создан «Святой Томас» на Британских Вирджинских островах и еще кое-что помельче в разных офшорах. Теперь вам более понятно, Эльвира Витальевна?

— Подсудимый! — строго, но скорее по привычке прикрикнул судья.

Журналист быстро чертил в блокноте какую-то схему, шевелил губами, рисовал стрелочки и ставил вопросительные знаки. Сидевший рядом с ним Зябликов все-таки не удержался — написал у себя в блокноте: «А компакт-диски?» — и потыкал ручкой, чтобы Журналист ответил. «Не будет говорить, опасно!» — шепнул Кузякин, не отрываясь от стрелочек и вопросительных знаков, но все-таки обрадовавшись, как показалось Майору, что сегодня у них появился повод снова заговорить.

— Все-все, к убийству, ваша честь, — сказал Лудов, голос которого с непривычки охрип. — В марте две тысячи третьего года во Владивостоке была неожиданно арестована партия «Панасоников», и об этом сразу же было рассказано в красках по Центральному телевидению. — Тут Лудов, не скрывая насмешки, взглянул на Журналиста, — Я сразу понял, что это значит, потому что часть телевизоров всегда была в сборе, и все об этом прекрасно знали, включая таможню, МВД и ФСБ, они же за это и получали отчисления в свои фонды. Но я думал тогда, что в эту подставу мы попали вместе с Пономаревым, я считал его другом. Он примчался откуда-то, я встретил его в «Шереметьево», мы сразу сели в ресторане обсудить положение, о чем нам тут и рассказывал метрдотель. Саша пообещал, что будет выяснять что-то, пользуясь своими связями в правоохранительных органах, и уехал. Вечером того же дня он позвонил мне и попросил срочно приехать к нему на дачу. Я поехал. Сторож, который тут перед вами тоже выступил, объяснил, где дача. Я позвонил у калитки, никто не отозвался, но калитка и дом были открыты. Я зашел, посидел и даже выпил воды из бокала, осколки которого с моими отпечатками пальцев, видимо, и были представлены на экспертизу. Сначала я думал, что он отошел куда-то к соседу, но его мобильный не отзывался, и его сигнала в доме я тоже не услышал. Я прождал час, ждал бы и еще, но мне надо было ехать, у меня были еще дела.

По лицам большинства присяжных, даже Слесаря, настроенного к подсудимому враждебно, Лисичка понимала, что Лудов уже убедил их в своей невиновности, по крайней мере в убийстве. Она без устали писала в блокноте. Зябликов с жалостью посмотрел на растерянную и покрасневшую, но не так, как вчера, розовым, а пунцовым цветом прокуроршу и подумал, что ее просто подставили взрослые мужики. За что же они ее так, и неужели Тульский тоже в этом участвует?

— На следующий день меня арестовали, — продолжал Лудов. — Не буду говорить, что меня били и пытали, никто меня не бил, но, знаете, временный изолятор на Петровке — заведение довольно мрачное, а у меня еще не было привычки к таким местам и опыта. Оперативник, который работал со мной по убийству, а тогда он еще не знал, что дело возьмет к себе ФСБ, убеждай меня признаться в убийстве, рассказывал мотивы — мол, мы с Пономаревым что-то не поделили. Обещан в этом случае через какое-то время выпустить меня до суда под залог. Я поверил, тем более что так мне советовал и сокамерник, который тут вчера тоже выступал. Я надеялся, что все скоро прояснится, ведь я-то знал, что никого не убивал.

— Это все? — спросил судья, поскольку подсудимый замолк.

— Далеко не все, ваша честь, — сказал Лудов окончательно осипшим голосом. — Но это все, что я могу позволить себе рассказать без риска, что меня завтра найдут в следственном изоляторе повешенным. Да и то, пожалуй, уже много.

Журналист толкнул Старшину в бок, и тот понимающе кивнул.

— Вопросы, — сказал судья, покрутив усы. — А впрочем, не надо вопросов. Это все надо переварить, все устали, включая меня. Все, перерыв до понедельника!

И он с каким-то особенным треском захлопнул папку на столе.

Пятница, 7 июля, 13.00

Присяжные некоторое время оставались на местах, как публика в театре, ждущая, что актеры сейчас снова выйдут кланяться со сцены, но Лудова, который уже стаскивал с себя опостылевший ему теплый свитер, у них на глазах уже уводили конвоиры. Едва зайдя в свою комнату, не успев еще прикрыть дверь, так что в зале были слышны всем их первые реплики, присяжные буквально взорвались.