Временами Ноабу говорил. Рассказывал о своей деревне, висевшей над пропастью на крепких помостах, и о других поселках, ютившихся то в гигантском дупле, то средь раздвоенной вершины чудовищного дерева; были и такие, что покачивались на лианах, перевязанных канатами из тростника и коры. Удобные жилища, удобный мир, щедрый и безопасный, говорил Ноабу. Все устроено наилучшим образом: день сменяется ночью, солнце светит и зреют плоды, идет дождь и дуют ветры, но всегда тепло, а главное, всем хватает места, охотник не мешает охотнику, племя – племени. Охотниками Ноабу считал не только людей, но и леопардов и отзывался о них с большим почтением. Люди и кошки умели жить так, что дорога их не пересекалась: люди охотились на птиц, леопарды – на ушастых зверьков и обезьян. К тому же у леопардов были заслуги перед людьми: когда-то, сто или двести лет назад, они уничтожили хищных зверей, тоже земных, но не из Африки. Эти хищники не отличались благородством леопарда и часто путали людей и обезьян – что людям, разумеется, не нравилось. Из слов Ноабу Саймон понял, что тот говорит о ягуарах, переселенных на Тид вместе с прочей земной живностью. Но теперь здесь их не было – леопарды расправились с ними, не ради людей, но ради обезьян, не желая терпеть конкурентов у своей кормушки.

Еще Ноабу рассказывал про ожерелья, висевшие на его шее. Они являлись чем-то вроде персональной летописи или дневника: первое, с деревянной пантерой, он получил при рождении, второе, с костяным охранительным талисманом, когда его посвятили в охотники, третье, сплетенное из женских волос, – когда провел первую ночь со своей избранницей. Таких ожерелий, даров возлюбленных, было теперь пять, ибо он считался видным мужчиной, ловким добытчиком, и многие девушки желали понести от него ребенка. Еще имелись ожерелья-амулеты для крепкого сна, удачи в различных делах, хорошего пищеварения и неутомимости в любви. Еще был радиофон, в который Ноабу верил гораздо больше, чем в духов-покровителей.

Духи, возможно, остались на Земле, не пожелав переселиться вместе с пигмеями; они были чем-то смутным, неопределенным, тогда как радиофон являлся реальностью. Стоило нажать нужные кнопки, и со станции прилетал вертолет, доставляя то, что нельзя было сделать самим: яркие ткани для набедренных повязок, стальные наконечники для стрел и дротиков, ножи и топоры, а также волшебные снадобья, целившие раненых. Ни в чем другом пигмеи не нуждались; все остальное давал лес, и давал щедро.

Никто из них не спускался вниз, где бродили во тьме ужасные чудища, порождения Перешейка; никто не ходил ни к Перешейку, ни к Громовому Мосту, где росли не деревья, а горы, и от гор тех тянуло мерзейшими запахами; никто не желал приближаться к морю, где под каждой волной таилась зубастая пасть. В море, в горах Перешейка и на севере, в краю зукков, были свои хозяева, и жили они по собственным законам и обычаям. Это было их правом, которое пигмеи сомнению не подвергали.

На станций никто из них не бывал, и тропинок к ней не проложили. Зачем? Чтобы вызвать вертолет, надо коснуться кнопки и сказать, в чем возникла нужда; и вертолет прилетит – маленький серебристый или побольше, розовый, как вечерняя заря. Вертолет прилетал всегда, а с ним – высокие люди, белые или черные, но они не мешали пигмеям. Они не пытались их убедить, что дом на земле надежнее хижины из лиан и что электрический фонарь – прогресс и благо, а вера в духов – свидетельство невежества. Это были хорошие люди. И Ноабу горел желанием им помочь, если с ними случилось несчастье.

Такой добровольный долг, несомненно, свидетельствовал о душевном благородстве Ноабу, и Саймон, странствуя с ним по воздушной тропе, не раз подумал, что деревья здесь велики, а люди – малы, но это не значит, что их можно счесть пигмеями. Пигмей – существо ничтожное, мелкое н трусливое, а Ноабу, хоть и родился невысоким, был отважен, силен, доверчив и добр. В этом лесу он был владыкой и повелителем – с такими же неоспоримыми правами, как сотканный из золота и мрака леопард.

Еще он был любопытен. Он полагал, что каждая история, поведанная им, требует ответной, причем такой же занимательной и подходящей для пересказа его приятелям и женам. Саймон, однако, не сразу догадался, какие истории пигмей считал занимательными. К его удивлению, Ноабу совсем не хотелось слушать о мегаполисах России и Китая, о Галактическом Университете и Полигоне Карательного Корпуса, о подземных дорогах Колумбии, где с тихим шелестом мчатся магнитные поезда, о башнях Рио, великой бразильской столицы, или о небоскребах Нью-Йорка, об огромных мостах и тоннелях, соединявших европейские материки, о пещерных цитаделях Гималаеви плавучих таитянских городах, благоуханных и прекрасных, как брошенные в воду орхидеи. Все это, сотворенное людьми, было чудом – в той же мере, как был чудесен Тид с его гигантскими деревьями; и все это не имело отношения к Ноабу. Он находился рядом с охотником Две Руки и желал послушать про этого охотника – что случилось с ним, где, когда и почему.

И Саймон говорил не о хрустальных башнях Рио, а о том, как выслеживал средь этих башен Дига Дагану, параноика-убийцу; говорил не о Туле и Москве, а о том, как метался меж ними в поисках подземных бункеров, где хранили оружие для Латмерики; рассказывал не о красотах Гималаев, а о восстании Тенсинга Ло, мятежного князя и узурпатора, претендовавшего на непальский трон; вспоминал не о блистающих синевой бескрайних морях Таити, а о лайнере, канувшем в них вместе со всей командой и полудюжиной сингапурских банкиров. Истории эти были весьма занимательны, и Ноабу, слушая, шевелил губами, явно повторяя про себя, чтоб поведать впоследствии соплеменникам. Иногда он переспрашивал, требуя уточнений: велик ли ростом Тенсинг Ло и скольких жен оставил вдовами, зачем почтенным старым людям с Сингапура плавать в море и что поведал Диг Дагана перед смертью.

Саймон терпеливо пояснял. У князя Ло, мужа тщедушного и злого, жен не имелось, а значит, не было и вдов; зато были деньги, слуги и непомерное честолюбие – по каковым причинам он расстался с головой. Сингапурский секстет в своем увеселительном круизе обсуждал проблему конкуреции с “Банко Палермо”, Сицилия-2, но конкуренты решили ее по-своему, в традиционном сицилийском духе: нет людей – нет проблем. Что же до Дига Даганы, то перед смертью он ничего не сказал; он целился Саймону в лоб из разрядника, что было с его стороны явной глупостью.

Да, забавные истории! Но рассказы о Тайяхате пленили Ноабу еще больше. Он принялся расспрашивать Саймона о мудром Чочинге, чей Шнур Доблести свисал до колен, о сыновьях его и женах, о змее Каа и быстрых гепардах Шу и Ши, о женском поселке Чимаре, о землях мира и лесах войны, о многоруких воинах и скакунах с шестью ногами, о песнях, битвах и поединках, об охоте на саблезубых кабанов и о странных тайятских обычаях рожать непременно двойню и брать в супруги обеих сестер.

Об этих вещах – и о многих других, дорогих и близких – Саймон говорил без горечи, размышляя о том, что через пару недель – самое большее через месяц – отправится на Тайя-хат, в Чимару, к отцу. Еще он думал, что прошлое обладает забавным свойством – помнится как бы частями, фрагментами, и разные люди хранят в памяти разное: кто – поражения и обиды, а кто – события радостные, успехи и победы. Это зависело от характера, а характер у Ричарда Саймона, к счастью, был таков, что хорошее запоминалось ему крепче плохого. Впрочем, плохое он тоже помнил – жуткий взгляд безумца Дига Даганы, князя Ло с перерезанным горлом и ту панам-скую деревушку на Латмерике, где порезвились молодцы Сантаньи. Память о ней почти заслонила другие воспоминания – например, о тайятских лесах и собранной им добыче; теперь лишь изредка Саймону снилось, как мчится он в бой на шестиногом мохнатом скакуне, как заносит над побежденным ритуальный клинок тимару, как поет Песни Вызова, потрясая широкой секирой томо. Эти сны его больше не тревожили, поскольку реальность была столь же суровой и жестокой, как в тайятских джунглях. Может, еще суровее – ибо теперь он воевал с людьми, не понимавшими различий между мирной землей и землей сражений.