— Приберегите ваше остроумие для сценария! — грубо оборвал его игровод. — Вперед!

У двери на часах стоял мосфильмовский богатырь Иголкин, видимо, призванный на общественные нужды в наказание за беззастенчивое пьянство на поминках. В руках он, точно камергер, держал ключ.

— Отпирай! — приказал Огуревич.

Не постучав, всей толпой они вторглись в комнату. Честно говоря, писодей ожидал увидеть музей-квартиру, где на стенах висят старые афиши и дареные Малевичи, а на полочках теснятся позолоченные фестивальные статуэтки и прочая бижутерия славы, где под зеленой, в стиле ар нуво, лампой, щерится древний «ремингтон», зажав в каретке листок со свежими мемуарами про какую-нибудь легендарную Мулю Фрик, всю жизнь прыгавшую с одной великой постели на другую, точно болотный полещук — с кочки на кочку. Однако ничего такого не было в помине: комната оказалась пустынной, как ограбленный гостиничный номер: даже остатков дулевского сервиза в серванте не обнаружилось. Кроме того, в помещении стоял запах казармы, где ночуют солдаты, не мывшиеся со дня призыва. Книг тоже не наблюдалось, за исключением «Моей жизни в искусстве», подложенной под ножку захромавшего столика…

Единственной достопримечательностью помещения являлся сам Проценко — народный артист СССР, лауреат одной Ленинской, двух Сталинских и трех Государственных премий. Он сидел в ветхом казенном кресле и, нахально улыбаясь, вращал большими пальцами. На нем была древняя полосатая пижама, в таких баловни пятидесятых фланировали по коктебельской набережной или гуляли в Пятигорске, потягивая из фаянсовой кружки минеральную водицу.

— Ах, какая делегация! Какой почет! Здравствуйте! — вскричал Проценко своим знаменитым пронзительным тенорком, от которого падали в обморок нервные театралки.

— Здравствуйте, Георгий Кириллович, — сурово приветствовал Жарынин.

— Бонжур, мон шер, — с великолепным мхатовским прононсом ответил лучший Сирано де Бержерак эпохи.

— Если меня верно информировали, вы собираетесь на суде выступить на стороне Ибрагимбыкова? Это так? Это не ошибка? — строго спросил игровод.

— Вы не ошиблись, голубчик! Именно так-с…

— Георгий… — задохнулся возмущением Ящик и невольно схватился за поясницу, где во времена его чекистской молодости полагалась кобура с табельным наганом.

— Да! Да! Да! Да! — взвизгнул ярчайший Чацкий советской сцены.

— Почему?

— Почему-у-у?!! — взвыл Проценко, словно король Лир, обманутый всеми дочерьми человечества. — Да потому что вы про…ли наше Ипокренино! И теперь морите меня голодом, кормите как ночлежника! Я Народный артист Советского Союза, покойный сэр Лоуренс Оливье говорил, что я гений! И я хочу есть, есть, есть! А меня все бросили, я никому не нужен! Но я сам позабочусь о себе. Сам! Большой художник обязан выжить ради искусства, даже если ему придется предавать, доносить, брать пищу из рук врагов, воров, бандитов. Великая Лени Рифеншталь е…сь с Гитлером. И умница! Ради таланта прощается все, все, понятно? И этот ваш Ибрагимбыков уж конечно будет меня кормить не так, как вы, Огуревич. Высший разум! Ха-ха-ха! Нет, вы не экстрасенс. Вы экстражулик! Я встану и скажу на суде, что Ипокренино надо срочно отдать Ибрагимбыкову. Он по телевизору обещал ремонт, еду и врачей!

— У него истерика, — вымолвил директор, помертвев щеками. — Иначе бы я…

— Помолчите! Я, кажется, предупреждал, что ваш кухонный террор плохо закончится. Все, что могли, вы уже сделали. Теперь стойте и кивайте! — тихо приказал Жарынин. — Георгий Кириллович, я вас понимаю и полностью одобряю ваше решение…

— Что-о?! — в один голос вскричали Огуревич, Ящик, обе бухгалтерши, Злата, богатырь Иголкин и даже Кокотов.

— Я не сомневался, вы самый умный и дельный в этой шайке, — с одобрением хмыкнул Проценко.

— Тронут! — Режиссер кивком поблагодарил старика. — Но давайте рассуждать! Ибрагимбыков дал вам какие-нибудь гарантии, устные или письменные?

— Н-нет… но я уверен… по факту… в качестве благодарности…

— Дорогой Георгий Кириллович, вы путаете «Разбойников» Шиллера с уголовниками демократии. Первые держат слово всегда, вторые — никогда. А он вам, оказывается, даже ничего не обещал. На что вы рассчитываете? Ибрагимбыков в знак благодарности зашлет вас в заштатную богадельню, где доживают век заслуженные колхозники, а на десерт дают ячневую кашу с маргарином. В Талдом, например!

— Вы лжете!

— Нет, возвращаю вас в реальность. Там, в Талдоме, в холодильнике будет только домашнее сало и докторская колбаса из сои. А после первой кражи вас попросту удавят вожжами. Это вам не великодушные ветераны большого искусства: упреки, собрания, гневные речи… Нет! Люди земли суровы и заскорузлы!

— Что вы предлагаете? — застонал злоумышленник, вращая пальцами с нечеловеческой скоростью.

— Я предлагаю договор. Письменный, заметьте! Ваши условия?

— Мои условия? — Проценко посмотрел на делегацию своим знаменитым бесконечным взором Тузенбаха, уходящего на дуэль с Соленым. — Только с адвокатом!

— Нотариус будет.

— Когда?

— Уже едет. А мы пока обговорим ваши, так сказать, кондиции.

— Кондиции? Ха-ха… Первая кондиция: свободное посещение всех холодильников в любое время суток. — Сказав это, старый актер глянул на депутацию с хитринкой роллановского Кола Брюньона.

— Что-о? — возмутилась Злата.

— Я категорически против! — заволновался Ящик. — Есть решение собрания, строго запрещающее…

— Мы покидаем переговоры! — Огуревич начал разворачиваться к двери.

— Договорились! — кивнул Жарынин. — Но, конечно, не в любое время суток, а строго с девяти до двадцати одного. Идет?

— Идет! — повеселел Проценко и злорадно посмотрел на старого чекиста. — Вторая кондиция: трехразовое ресторанное питание.

— Георгий Кириллович, опомнитесь! Это невозможно! — взмолился директор. — У нас нет средств. Мы фактически банкроты…

— Ничего-ничего, Аркадий Петрович, продадите несколько гектаров торсионных полей, как вы уже продали Невнятную поляну, — холодно отозвался режиссер.

— А по какой статье я это буду проводить?! — воскликнула Валентина.

— Ритуальные услуги, — пояснил игровод. — Значит договорились: обед вам будут возить из Муранова, из ресторана «Тютчев».

— А завтрак и ужин? — плаксиво уточнил Проценко.

— Завтрак — в столовой. Ужин в — холодильнике. По рукам?

— Ладно, уговорили…

— Дальше!

— Третья кондиция… — Старик, не ожидавший такого поворота, надолго задумался. — Э-э-э… Третья кондиция… Ежедневные прогулки по Москве и окрестностям на автомобиле, — наконец весело выпалил он.

— Я не могу этого слышать! — вскричала Злата и метнулась прочь из номера.