Денно и нощно молю я Тебя о помощи!

Но Ты неумолим.

Я знаю, Ты спас наших предков.

Но даже это – как мертвое воспоминание во мне.

Я больше не человек.

Я – зверь, червь, я – ничто.

Все кругом смеется надо мной!

Все кругом радуется моему поражению.

Многочисленные враги теснят меня.

Они обступили меня кольцом.

Разверстые пасти грозят мне.

Я – в их власти.

Мне не вырваться.

Мои кости распадаются,

Мое сердце болит,

Мое горло пересохло,

Язык прилипает к нёбу.

Я лежу во прахе,

Словно мертвый.

Окруженный, со всех сторон,

Я не вижу выхода.

Но Ты велел мне жить.

Без Тебя я не могу сделать и вздоха.

Призри на меня,

Ибо никто не поможет мне!

Три дня я провел между жизнью и смертью. Но по прошествии трех дней и трех ночей мне стало легче. Весы склонились на сторону жизни. Это произошло без моего участия. Прошло немало времени, прежде чем я нашел силы смириться с этим. Призраки последних событий еще долго не переставали мучить меня. Снова и снова вторгались они в мои сны. Тень легла на мою жизнь. Я еще то и дело кричал по ночам, когда чудовищный зверь, являвшийся в кошмарных видениях, бередил мою и без того растревоженную душу.

* * *

Дорогой господин Кратцингер,

Свое мнение о последней главе Вы перемежаете воспоминаниями о пережитом Вами лично, и эта часть Вашего письма произвела на меня сильное впечатление Оказывается, и Вы в свое время протестовали, когда в пятидесятые годы обсуждался вопрос о том, должна ли наша страна снова вооружаться. Тогда Вы отстаивали свои политические взгляды с Нагорной проповедью в руках. Сегодня Ваше отношение к таким попыткам скорее скептическое. Вы разделяете скепсис Пилата в отношении аргументации Андрея. И Вам пришлось стать свидетелем того, как Ваши надежды были распяты.

Вы совершенно правы: ни один министр обороны не может заверить агрессора, что не даст ему отпора. Министр финансов не может собирать сокровища только на небесах. Министр экономики не должен брать за образец лилии полевые и птиц небесных. Министр юстиции не может упразднить суды. Так значит, требования Нагорной проповеди относятся только к частной жизни? А их радикальные требования должны лишь служить нам неким зеркалом, в котором мы видели бы собственное несовершенство?

Я пришел к выводу, что они все же должны, пусть не напрямую, определять наши политические решения: общество должно быть устроено так, чтобы в нем не исключался эксперимент буквального следования тому, о чем говорится в Нагорной проповеди. Общество лишь тогда может считаться гуманным, когда в нем найдется место и для тех, кто отказывается от исков и судов. Оно лишь тогда гуманно, когда в нем позволено открыто любить своих врагов. Оно гуманно, когда позволяет существовать беззаботным аутсайдерам. Политики не могут напрямую руководствоваться Нагорной проповедью, но она может помочь для создания таких отношений, при которых отдельные личности и группы смогут жить, приняв ее как руководство к действию.

Не поймите меня превратно: я не считаю, что где-то в недрах общества следует выделить Нагорной проповеди укромную нишу, что-то вроде «нравственного заповедника». Напротив, структура общества должна быть такой, чтобы в нем оставался возможен эксперимент буквального следования тому, о чем говорится в Нагорной проповеди. Тогда группы ее последователей смогут влиять на все общество в целом, являя собой «свет мира» и «соль земли».

Может быть, Вы не станете так категорично отвергать мечту своей бунтарской юности.

Искренне Ваш,

Герд Тайсен

PS. До сих пор обрамляющее действие, плод художественного вымысла, шло параллельно с историей Иисуса, не смешиваясь с ней. В последних двух главах эти линии переплетаются. Отсюда необходимость оговорить следующее: все, что сказано о мотивах, которыми руководствуется Пилат, решая, кого освободить – Варавву или Иисуса, относится к области вымысла, а не к историческим Фактам.

Я пробыл в Иерусалиме еще три дня. И поскольку ни Метилий, ни Пилат больше не посылали за мной, то я счел свою миссию законченной. Сам, по доброй воле, еще раз переступить порог претории я поостерегся. Может быть, мне все-таки повезло, и я сумею выйти сухим из воды.

Я радовался, что теперь снова могу вернуться к привычным занятиям. Торговец зерном и оливками, я снова ехал по стране, находя развлечение в ежедневных сделках, в купле и продаже. Но внутреннее напряжение не оставляло меня. На мою жизнь давил груз, лишавший меня сил. И я старался чем-то заполнить часы, изнуряя себя бесконечными хлопотами.

В очередной раз оказавшись в Кесарии, я пошел там в синагогу, и на службе, к немалому своему смущению, вдруг повстречал Метилия. Я хотел потихоньку уйти, но он уже заметил меня. Я поразился, увидев, как он, судя по всему, повторяет вместе с другими «шема». По крайней мере, когда мы хором произносили нашу клятву верности единому Богу, губы его шевелились.[242]

«Слушай, Израиль, Господь Бог наш один есть Бог. И ты должен служить Господу Богу твоему всем сердцем своим, всей душой своей и всей силой своей».

Метилий внимательно слушал, когда во второй части богослужения читалась Тора: отрывок из Пятикнижия Моисеева, за которым следовало чтение из Пророков. И точно так же сосредоточенно внимал он, когда проповедник обратился с краткой речью к собранию. Кто Метилий – «боящийся Бога»? А может быть, даже прозелит?[243]Или он занимался здесь сбором информации? Завязывал знакомства среди иудеев? Оттого, что руководитель римской охранки молится в еврейской синагоге, мне стало не по себе.

Когда богослужение закончилось, Метилий дружески приветствовал меня. Пригласил к себе домой – как он сказал, не по службе. Незадолго перед тем ему сообщили о переводе в Антиохию, в Шестой Железный легион, и он был рад возможности попрощаться со мной.

Я по-прежнему держался настороже: все это могло быть придумано нарочно, чтобы вызвать меня на откровенность. Офицеру, который скоро покинет страну, всякий, конечно, больше готов рассказать, чем кому-то другому. Я пообещал себе быть осторожным, но с радостью принял его приглашение – не в последнюю очередь из-за того, что надеялся больше узнать о причинах, приведших к осуждению Иисуса.