весьма яркую личность. Умную, деятельную, волевую, женщину-правительницу, советницу царя, «чадолюбивую мать» для народа. Неожиданно? Но это подтверждается и другими источниками! Если русские летописи приводят для Анастасии «стандартный» набор эпитетов: добродетель, смирение, набожность, то отмечают и ум — а его выделяли отнюдь не у всех цариц. Личная жизнь русских монархов, в отличие от Европы, не была публичной. Было не принято, чтобы государыни участвовали в торжественных приемах или сидели на пирах (а сами пиры вовсе не были праздничными гулянками, они являлись государственным ритуалом). Но и изображать дело так, будто царица жила в затворе и скучала, глядя в окошко, было бы грубейшей ошибкой. Она тоже являлась важным официальным лицом.

Анастасия с мужем стояла в храмах на богослужениях. Вместе они совершали паломничества, в том числе и пешком. По русским обычаям, жена заведовала хозяйством мужа — а в него входили прислуга, многочисленные царские села. Анастасия отдавала распоряжения, проверяла доходы и расходы, у нее был свой аппарат чиновников. Она с собственной свитой ездила раздавать милостыню, выкупала должников, посещала монастырские больницы. Мы уже упоминали, что Иван Васильевич, отправляясь на Казань, разделил с женой «двуединый» подвиг, поручив ей молитвенные труды и наделив очень большими полномочиями даже прощать опальных, освобождать заключенных.

Англичанин Джером Горсей прибыл в Россию позже, но память об Анастасии была еще свежа, и он отметил: царица была «такой мудрой, благочестивой и влиятельной, что почитали, любили и боялись все подчиненные» [299]. Бросается в глаза сочетание «любили и боялись». Качества противоположные. Кто же ее боялся? Уж наверное, не простонародье, которое души в ней не чаяло. Зато известно, что ее ненавидели Адашев и Сильвестр. В 1560 г. вскрылись факты, что советники считали ее главной своей противницей, обзывали «Евдоксией» — по имени византийской императрицы, гонительницы святого Иоанна Златоуста [300]. А Курбский вспоминал, что все «зло» шло «от Захарьиных», писал о «женах-чародейках», якобы дурно влиявших на московских властителей, настраивая их против «лучших» советников. В ряду этих «жен-чародеек» оказываются Софья Палеолог, мать царя Елена — и Анастасия [301].

Мы видим, что она действительно была мудрой и деятельной женщиной — и стала еще одной советницей мужа. Через жену и ее родственников царь получал собственную информацию, независимую от «Избранной рады». Адашева и Сильвестра Иван Васильевич еще ценил, доверял им. Анастасия же приходила к выводу, что они — тайные враги царской семьи. Может быть, чисто интуитивно. Или до нее доходили какие-то слухи через родных, слуг. Но на такие сомнения жены царь пока не реагировал. Вероятно, считал их необоснованными, плодом вражды между Захарьиными и Сильвестром, начавшейся с их стычки во время боярского мятежа.

Между прочим, датировать написание Жития Петра и Февронии помогает сам текст этого произведения. Оно открывается большим предисловием, весьма необычным для агиографической литературы. Кратко излагаются основные догматы Православия, учения о Святой Троице, сотворении мира, пришествии Христа, прославлении Господа через Его святых [426]. Это становится понятным и актуальным, если Житие создавалось в 1553–1554 гг. Потому что в это время опять обнаружились жидовствующие. Ермолай-Еразм в своем предисловии очень четко, буквально по пунктам противопоставил православные взгляды утверждениям еретиков.

Впрочем, в середине XVI в. попытки расшатать Православие вообще активизировались. Всевозможные секты вовсю орудовали в Литве. Там «свободы» предоставляли им самые благоприятные возможности. Для панов и шляхты было признано право веровать так, как они сочтут нужным. Из Прибалтики пытались распространять свои учения лютеране. В научно-технической области царь и Макарий совсем не были консерваторами. Они решили устроить в России первую типографию. Обратились к датскому королю Христиану III, и летом 1552 г. от него приехал в Россию мастер-печатник Ганс Миссенгейм. Но вместе с ним король прислал Библию в переводе Лютера и два лютеранских катехизиса. Предлагал напечатать их огромным для того времени тиражом, несколько тысяч [303]. Однако Иван Васильевич и митрополит подошли к делу с разбором. Типография в Москве была создана, где-то в 1553–1554 гг. была издана первая русская печатная книга, узкошрифтное Евангелие [304]. Но предложения датского короля о переводах лютеранской литературы были отвергнуты.

Зато ересь открылась при дворе. В личной царской дружине служил некий Матвей Башкин. Он добился довольно высокого положения. В 1547 г. вместе с Шуйским, Адашевым, Нагим, Юрьевым выступал поручителем за князя Турунтая-Пронского после его попытки сбежать в Литву. Когда в 1550 г. формировалась «лучшая тысяча» (так и не реализованная), в нее попал и Башкин. О его статусе говорит и то, что он окормлялся в царском Благовещенском соборе. Но человеком он оказался неумным, болтливым. Весной 1553 г. стал доказывать еретические положения своему духовнику Симеону. Но и Симеон, судя по всему, сочувствовал ереси. Докладывать начальству не стал, вместо этого почему-то обратился к другому священнику того же собора — Сильвестру. Почему? Историки приходят к выводу: Симеон знал о еретических взглядах царского советника, был близок к нему. Впоследствии он объяснял Освященному Собору, что Сильвестр «тому удивихся и недоумехся и велми усомнихся в сем», сказав лишь насчет Башкина, что «слава про него носится недобрая» [305].

В этом оправдании задним числом можно усомниться — невзирая на «недобрую славу» и еретические высказывания, для Башкина все осталось без последствий. Но в мае-июне, когда царь находился в паломничестве, Башкин принес Симеону книгу Апостол, где воском были выделены многие места, и толковал их «развратно». Причем сослался на Сильвестра. Симеон отослал его к самому Сильвестру. Дескать, у него и спрашивай, а я ничего не знаю. И вот тут царский «наставник» перепугался. Глупый Башкин болтал слишком много. Над Сильвестром уже висело обвинение в ереси, об этом написал митрополиту дьяк Висковатый [305]. Царь возвращался из поездки, причем встретился с Вассианом Топорковым, который много знал о сектантах — возможно, что-то сказал и о Сильвестре. Если так, то Адашев и Курбский, сопровождавшие государя, не преминули известить сообщника.

Он решил отвести подозрения самым простым способом. А заодно вернуть расположение государя, пошатнувшееся во время мартовского мятежа. Самому сдать Башкина. Попросил у него Апостол с пометками — тот отдал. То есть Сильвестру он полностью доверял. А Сильвестр при свидетелях, в присутствии Адашева, подал на него донос царю, приложив книгу как доказательство [305]. Государь, едва вернувшись из паломничества, уезжал на Оку против крымцев, а Башкина велел взять под стражу. Допрашивать его приказал специалистам по ересям — старцам Иосифо-Волоцкого монастыря Герасиму Ленкову и Филофею Полеву, они уже участвовали в таких делах. Башкин сперва запирался, потом вдруг начал бесноваться, биться в истериках, кричать дурными голосами — и «злую свою ересь начат исповедовати» [306].

В октябре 1553 г. царь