остальным участникам экспедиции. Но, оглянувшись назад, я не увидел там Рори. Сердце екнуло на мгновение, и я повернул назад, ступая по примятой мной же тропинке. Вначале мне подумалось, что он исчез, и меня охватила паника. Но вскоре я заметил его – он сидел прямо на земле и плакал. Я подошел и встал на колени рядом. Помню прикосновение к коже длинных и мокрых стеблей, отпечатки, которые они оставили. По щекам у него струились ручейки слез.

– Что случилось?

– Палочки, – содрогался от рыданий Рори.

Вот они, рассыпались по траве и размокли. Руки у Рори были в оранжевых пятнах.

– Их больше нет, – рыдал он.

Рори, маленький гений, такой взрослый для своих лет, в тот момент был именно таким, каким и должен быть, не больше и не меньше. Шестилетним мальчиком.

Я взял его пустой пакет и отсыпал в него половину своего.

– Но ведь они твои, – прохлюпал он.

– Я не так уж голоден, – ответил я, помогая ему встать.

Опускается ночь, свет тускнеет. Десять тридцать, говорит табличка. В комнате без окон так подается сигнал об окончании дня. Ложусь на скамейку и натягиваю на голову одеяло. Матрас у меня тонкий, но это далеко не худшая кровать в моей жизни. Кровать не проблема. На улице я бы смог уснуть, даже если одежда насквозь мокрая и набита бумагой, а под головой – лед. Все, что мне нужно, – это уверенность, что багаж моей жизни, будто просыпавшись сквозь дыры в карманах, маленькими кучками лежит у меня за спиной.

Но здесь некуда выбросить труху. Если меня завтра не выпустят под залог, то я, возможно, еще год просижу в тюрьме в ожидании суда. Дурно от одной мысли, что придется сидеть за решеткой под охраной. Ладони липкие, сердце громко стучит. В четвертый раз за вечер мне кажется, что вот-вот случится сердечный приступ. То же чувство, что и когда меня заперли в полицейской машине. Дышу неглубоко и слишком часто.

Проходит. Дыхание снова выравнивается, отчаяние уступает место облегчению, а оно, в свою очередь, новому отчаянию. Я знаю, что переживу ночь, но я не протяну здесь целый год, если только не отключить часть головы. А если двадцать лет? Уже через два года я помру. Или даже меньше.

Они забрали мой пояс (пояс Себа) и мои шнурки (с ботинок Себа). Они думают, я могу повеситься на шнурках. От этой мысли смешно, но смех вдруг встает в горле комом: я знаю, будь у меня эта возможность, я бы задумался над ней. И будь у меня эта возможность, я бы нашел способ.

Снова кладу голову на матрас и принимаюсь дышать как можно ритмичнее, считая вдохи и выдохи. Помогает. Чувствую, будто накинул платок на рот своих мыслей, заткнув их, с шипением затушив, словно свечи.

Закрываю глаза и переношусь в ту ночь к Грейс. Языки пламени облизывают стены, играет пластинка. Музыка теплая, обволакивающая, если только это не огонь напитывает музыку жаром. Крещендо начинает свой путь: оно петляет и продирается через первые минуты вступления. Но вдруг.

Глаза как по щелчку распахиваются.

В дверях стоит офицер. Он проверяет, жив ли я, – из-за того, что я понаписал в этой дурацкой анкете.

– Я в порядке! – кричу ему. – Просто, ради бога, дайте поспать.

– Не могу, дружище. Должен проверять тебя каждый час, – отвечает он и уходит.

Так продолжается следующие восемь часов.

* * *

К тому времени, как меня вытряхивают из камеры, поспать удалось от силы час. Ополаскиваю лицо в маленькой железной раковине, и вот я уже в фургоне направляюсь в суд. Там меня сажают в другую камеру, где слышно, как заключенные по соседству кричат и стучат по дверям. Если верить тому, что они кричат, в этом учреждении весь персонал – пидоры.

В девять тридцать меня пристегивают наручниками к охраннику и ведут по коридору. Замечаю лицо Джен еще до того, как она замечает меня, и, пусть прошло всего несколько часов, я так рад ее видеть, что глаза наливаются слезами.

– Джен, – говорю я и сажусь.

Мои наручники отстегивают. На ней еще один поношенный костюм, но небесно-голубая рубашка под ним придает ей легкости.

– Ксандер, – отвечает она и ждет, пока уйдет охранник. – Ладно, у нас не так много времени, поэтому позвольте мне сказать все, что должна. Сегодня обсуждается вопрос вашего залога. Но, поскольку вас обвиняют в убийстве, этот залог не похож на обычный залог. У вас нет права на освобождение под залог. Все ровно наоборот. Это мы должны доказать, что нет существенных рисков причинения вами кому бы то ни было вреда.

– Понятно, – говорю я. – Это ведь хорошо?

– Не совсем, Ксандер. Обвиняемых в убийстве редко выпускают под залог, поскольку уже сам факт убийства – веское основание полагать, что есть риск нанесения вами кому-то увечий, ведь если вы однажды…

– Никакого однажды не было! – восклицаю я и слышу, как мой голос взвивается вверх. – Я не могу сидеть взаперти, Джен. Голова не выдержит. Не могу.

– Знаю, Ксандер. Но проблема в том, что на этом основании обвинение возражает против залога. Говорят, вы представляете угрозу.

Чувствую беспомощность.

– Послушайте, – продолжает она, – я сделаю все возможное, но хотела бы знать, можете ли вы предложить что-либо в качестве гарантии или обязательства со своей стороны?

Каким-то из ее слов удается проникнуть в мое сознание, но далеко не всем. Не могу поверить, что попаду в тюрьму. Я не выдержу – единственное, о чем я могу сейчас думать, и эта мысль занимает собой все пространство внутри меня, вытесняя остальные.

– Что, простите? – переспрашиваю я, чувствуя, что она ждет от меня какую-то информацию.

– Деньги. Можете предложить какие-то деньги, чтобы помочь обеспечить залог? Или, может, знаете кого-то, кто готов это сделать?

Думаю о Себе, но я не могу просить его после всего, что он сделал. Мотаю головой.

На слушание вызывают только в районе трех часов. Меня, прикованного к девушке-охраннику, ведут по каким-то подземным переходам. Держусь поближе к ней; она радостно щебечет что-то про новости, и тут до меня доходит: мое лицо будет в газетах. Кровь в венах стынет, ладони потеют. Заходим в зал суда, направляемся к скамье подсудимых. Озираюсь в поисках прессы, но ничего экстраординарного в зале суда не происходит. Какие-то люди в париках и мантиях непринужденно болтают друг с другом. Место судьи пустует. Ловлю взгляд Джен, и она мне машет.

Женщина в помятой мантии поднимается и объявляет судью; тот выходит из задней двери и усаживается в свое красное кресло, а люди в зале