Пакетт держал наведенный на них автомат у пояса.

– Убери ствол, Ржавый, – сказал Длинный. – Ты и так по уши в дерьме.

– А ты заткни его пробкой, Джеронимо[22], – посоветовал Пакетт.

На палубу вышел Руди.

– Бросайте мне конец, – предложил он, – и поднимайтесь к нам на борт.

– Зачем? – спросил Чейс.

Репродуктор прогудел:

– Вы!

Чейс посмотрел в видеокамеру и ткнул в себя пальцем.

– Да, вы. Вы сказали, что знаете, чем мы занимаемся?

– Боюсь, так, – ответил Чейс.

– Поднимитесь... Пожалуйста... Вы и ваш спутник. Думаю, мы нужны друг другу – вы и я.

В каюте было темно; стекла в дверях – тонированные, шторы на окне задернуты. Воздух внутри оказался кондиционированным – прохладным и сухим.

Когда глаза привыкли к полумраку, Чейс и Длинный увидели, что вся мебель из каюты убрана и заменена чем-то похожим на оборудование реанимационной палаты. В центре помещения стояло кресло на колесах и с мотором, в нем сидел мужчина. Резиновая трубка от цифровой панели тянулась через подвешенную бутыль к вене на одном из локтевых сгибов этого человека. В другой руке он держал шланг, соединенный с кислородным баллоном. Позади него размещались разные аппараты, в том числе электрокардиограф и сфигмоманометр[23], а перед ним свисал сверху цветной телевизионный монитор, дававший изображение юта лодки.

Мужчина был, очевидно, стар, но насколько, сказать не представлялось возможным из-за выбритой головы и темных очков, закрывавших глаза. Судя по широким плечам, когда-то он был физически очень мощным, но теперь как бы усох. От груди до колен человек был закутан в одеяло.

Он поднял руку с кислородным шлангом, сдвинул в сторону широкий галстук-шарф и прижал шланг к горлу. Грудь поднялась, показывая, что легкие наполнены.

Потом человек заговорил, и озадаченный Чейс понял, что слова исходят не от него, а из ящика позади кресла.

– Где он?

«Он? – подумал Чейс. – Кто „он“?»

– Не знаю, – сказал он. – А теперь скажите вы мне: что оно такое?

Сидящий в кресле-коляске снова коснулся шлангом горла и заговорил:

– Прежде он был человеком. И стал объектом великого эксперимента. Что он такое сейчас – сказать невозможно. Может быть, мутант. Наверняка – хищник. Он не прекратит убивать, потому что его сделали именно для этого.

– Кто? И почему вы думаете...

– Я знаю, что ему требуется. Если я смогу завлечь его в...

Инвалид оборвал предложение – иссяк воздух; он пережидал, словно набираясь сил, чтобы дышать.

– Что значит «был объектом эксперимента»? – спросил Длинный. – Какого эксперимента? Человек сделал вдох.

– Садитесь, – предложил он, указывая на голый пол у двери.

Чейс посмотрел на телевизионный монитор и увидел, что Пакетт выплескивает в море рыбьи потроха и кровь. Второй – Руди – сидел на юте с автоматом на коленях.

– Если он появится, Руди пристрелит его, – пояснил старик.

– Значит, его можно убить, – уточнил Чейс. – Уже легче.

– Кстати, это еще вопрос. – Тон человека чуть изменился, словно он улыбался. – И хороший вопрос: можно ли убить того, кто в действительности не живой?

Чейс и Длинный сели, а хозяин, собрав силы, после минутного молчания заговорил. Сначала он выдавал текст короткими периодами, но постепенно выработал такой ритм вдоха-выдоха, который позволял выражать мысли не прерываясь.

Чейс закрыл глаза. Смотреть, как шланг прикасается к горлу и отрывается от него, как вздымается и опускается грудь, было неприятно. Слова лились на него, слагаясь в картины.

– Меня зовут Якоб Франк, – представился человек. – Я родился в Мюнхене и перед войной работал учеником в аптеке у отца. Мы могли уехать, нас подталкивали к этому, но отец отказался: он имел несчастную веру в изначальную порядочность людей. Отец не мог поверить в болтовню о нацистских планах по отношению к нам, евреям... Пока наконец однажды ночью уезжать уже не стало поздно. В последний раз я видел родителей и двух сестер, когда их выводили из телячьего вагона на запасном пути в каком-то городишке, о котором никто прежде не слыхал. Меня оставили в живых – я был молод, здоров и силен – и определили в рабочие. Я не знал, что участвую в строительстве крематория... Грубо говоря, копал себе могилу. Здоровье, конечно, начало сдавать из-за недостаточного питания, и, оглядываясь назад, я отчетливо понимаю, что через несколько недель или месяцев мне предстояло обратиться в пепел... Но однажды в лагерь прибыл новый врач. В моих бумагах было отмечено, что у меня есть опыт в фармакологии, и меня направили работать к нему. Звали его Эрнст Крюгер, и он был протеже, другом, а позднее – соперником Йозефа Менгеле. Франк помолчал.

– Полагаю, вы знаете, кто такой Менгеле?

– Конечно, – ответил Чейс. – Кто же не знает?

– Я не знаю, – сообщил Длинный.

– Менгеле называли Ангелом смерти, – объяснил Франк. – Он работал врачом в Аушвице[24]и получал удовлетворение, не спасая, а отнимая жизни, причем самыми ужасными способами. Менгеле любил экспериментировать на заключенных: пытал их с единственной целью узнать, сколько они могут выносить боль; кромсал близнецов, чтобы увидеть, насколько они в действительности схожи; пересаживал глаза, чтобы выяснить, приживутся ли они; замораживал или варил женщин и детей, чтобы установить, как долго они будут умирать. В конце войны Менгеле бежал и жил потом в Парагвае и Бразилии.

– Его так и не поймали? – спросил Длинный.

– Нет. Он утонул несколько лет назад на одном из бразильских курортов – во всяком случае, так говорят. Утверждают, что есть медицинские доказательства, но для меня Менгеле не умрет. Тот факт, что подобный человек мог существовать, что Бог это допускает, означает, что частичка Менгеле должна существовать в темных углах души каждого из нас.

– А ваш врач, этот Крюгер, был такой же, как Менгеле? – задал вопрос Чейс.

– Столь же отвратителен, как Менгеле, – ответил Франк, – и столь же жесток. Но умнее, с более сильным, хотя и извращенным воображением.

– Какого рода извращенность?

– Он решил узурпировать власть Бога. Он на самом деле хотел создать новый биологический вид.