Корнелий Бальб рассказывал, что в Капуе во время застройки новых участков поселенцы наткнулись на древние могилы и обнаружили гробницу основателя Капуи. В ней лежала медная доска с греческим текстом, говорившим, что после того, как потревожен будет Капиев прах, погибнет его потомок от руки сородичей и по всей Италии вспыхнет новая распря. Здесь у Светония какая-то путаница. Среди предков Цезаря Капия не было, поэтому исследователи полагают, что речь идет о Юле. Реакцию Цезаря на эту байку предположить не трудно, но сам-то Бальб, ближайший сподвижник диктатора, должен был бы озаботиться безопасностью своего патрона, коль скоро такие недобрые предвестия до него дошли, да еще с конкретным подтекстом, что причиной несчастья станут сородичи. Бальб должен был бы, казалось, встревожиться всеми этими знамениями и глухим брожением в обществе и усилить хотя бы негласное наблюдение за патроном, приставить к нему незаметных охранников, раз тот о себе не заботился, но он почему-то этого не сделал. Знал ли Бальб о заговоре? Вероятно, в какой-то мере и знал, потому что Рим без тайных интриг и комбинаций – это не Рим, но в какой степени достоверности? И если знал, то почему не принял против злоумышленников полицейских мер? Не позволил Цезарь? Пожалуй, могло быть и так, да и к тому же заговорщики были членами сената, а с ними ничего нельзя было сделать в смысле изоляции без широкой общественной огласки.

Так все и было: вроде бы многие и знали о готовившемся жертвоприношении на алтарь Республики и в то же время ничего не предпринимали. Кто из солидарности, а сторонники диктатора из мнения, что он не только вне всякой критики, но и вне всякой опасности благодаря своему счастью и фортуне. Да и после того как в храмах статуи диктатора встали рядом с изображениями богов, а он сам не прочь был назвать себя Юпитером-Юлием, никто из его окружения и представить себе не мог, что у кого-то может подняться рука на живого Бога.

Но, несмотря на тревожные сны, темные предчувствия и разговоры о знамениях, Цезарь продолжал заниматься государственными делами и подготовкой к длительному походу в Парфию, и в Аполлонию, где стояли готовившиеся к выступлению легионы, он послал делать последние приготовления своего наследника Гай Октавия. В этом молодом человеке он сумел прозреть выдающегося в будущем государственного деятеля.

Между тем иды марта неумолимо приближались и в своем приближении приносили новую волну слухов и предсказаний. Жрец-гарусник Спуринна без обиняков заявил Цезарю, чтобы он опасался беды именно пятнадцатого марта. Хоть у диктатора и в самом деле на душе скребли кошки и витало темное облако томления и печали, он выслушал это предсказание с насмешливой улыбкой.

«Но, по-видимому, – пишет Плутарх, – то, что назначено судьбой, бывает не столько неожиданным, сколько неотвратимым».

И это несомненная истина – судьбы не переспоришь: «чему быть – того не миновать».

Накануне мартовских ид Цезаря пригласил на ужин его верный соратник Лепид, начальник конницы, по иерархии, после диктатора он был вторым лицом в государстве. Диктатор, по обыкновению сочетая отдых с работой, полулежа за столом читал какие-то бумаги и подписывал деловые письма, не забывая при этом о чаше с вином. Зыбкая нирвана опьянения приглушала томление в сердце и смертельную тоску.

Среди гостей были и заговорщики, в том числе и Кассий. Во время застольной беседы разговор зашел о смерти. Вспоминали, кто и при каких обстоятельствах из знакомых умер, были или не были в том или ином случае предзнаменования и как часто они оправдывались и подтверждались. В большинстве своем приметы себя оправдывали, но все равно никому не дано знать своего смертного часа. Кто-то вспомнил времена Суллы с его проскрипционными списками. Люди, туда внесенные, знали, что их смерть зафиксирована на бумаге, но в какой день придет приказ умереть, им было также неведомо.

Говорили и о старцах, сумевших по воле богов дожить до состояния светлой радости детского восприятия жизни, и им смерть совсем не страшна, потому что они о ней и не вспоминают. А смертельно больные или раненые, кому смерть кажется избавлением от мук, также зачастую не могут уйти из жизни по своей воле. Разве что попросят друга или раба нанести кинжалом удар милосердия, но почти всегда медлят и сомневаются, надеясь на чудо выздоровления и возможности дальнейшей жизни, страшась утратить не столько самое жизнь, а свои укоренившиеся привычки и удовольствия.

Кто-то сказал, что жизнь прекрасна и не ведает смерти, когда душа полна ликования, и неважно, что тому причиной: победа над врагом на поле брани, вкусный обед, когда живот распирает от счастья, или красивая любовница, дарующая человеку такие незабываемые минуты блаженства, что жизнь тогда кажется вечностью.

Цезарь в тот вечер был на редкость рассеян и молчалив и едва ли вслушивался в разговоры, уйдя в свои неведомые присутствовавшим мысли или воспоминания. Но когда Кассий спросил у пировавших, кто какой смертью хотел бы умереть, диктатор первым воскликнул:

– Внезапной!

Кассий усмехнулся. У него наверняка чесался язык намекнуть Цезарю, что его желание может исполниться уже завтра и стать действительно полной неожиданностью.

Гай Юлий встал с ложа и приказал рабам сопровождать себя домой. Сказал сотрапезникам, что нездоровится и он хочет лечь отдохнуть перед завтрашним заседанием сената.

Сон не шел к нему. Было полнолуние, и в окно лился призрачный голубоватый свет. Он был назойлив и неприятен. А раньше ему так нравилось смотреть на луну широко открытыми глазами, когда ночевал во время войн в открытой повозке.

Помнились и лунные ночи на Ниле, когда путешествовал на царском корабле. Клеопатра, эта девчонка с мужским умом и крепким характером, вместе с ним тогда наблюдала за ходом светил и объясняла ему премудрости небесной механики. И он восхищен был не столько ее знаниями – обворожительный и нежный голос ее проникал, казалось, во все поры тела, наполнял таким полным душевным наслаждением, какого великий завоеватель никогда не знал.

И его душу в том незабываемом путешествии возвышали не столько искусные ласки неземной девочки-богини, любившей его с умением гетеры, сколько та аура блаженства, витавшая в каждом кубическом сантиметре напоенного восточными благовониями воздуха убранной цветными тканями каюты. Его активный ум и энергия словно бы плавились в этом волшебном воздухе, порывистая стремительность исчезала. Волшебные руки чаровницы, словно из мягкой глины, подобно ваятелю, творили из него иного – влюбленного – Цезаря. Государственные дела и планы военных кампаний витали тогда где-то на заднем плане.

Во время тогдашней большой прогулки по мутной восточной реке он проснулся однажды среди ночи с чувством легкой тревоги на сердце, которая всегда посещала его накануне сражений. Он решил выйти из каюты и проверить посты. Судно было причалено, и ночная тишина не нарушалась шумным дыханием гребцов и всплеском весел. Все было в порядке. Верные легионеры стояли в карауле, как положено по уставу, охраняя его покой и безопасность. После несостоявшегося покушения во время пира в Александрии, задуманного евнухом Потином, он не доверял египтянам. Это было уже в верхнем течении реки. Факелы отбрасывали отблески на темную воду и словно искрящийся черный базальт скал. Он долго тогда смотрел на эту игру света и тьмы. Мириады звезд, словно вколоченные в небо серебряные гвоздики, складывались в узоры южных созвездий. И ему тогда казалось, что звезды манят его к себе, а полная луна словно притягивает всю кровь из сердца, и оно трепыхается в груди, как пойманная птичка…