том, чтобы сменить место жительства. Если не в глобальном смысле (почему бы не слинять в Новую Зеландию к единоутробной сестре?), то хотя бы в локальном. Мои домашние не звали меня к телефону и строго отвечали, что я серьезно больна. В сущности, это было правдой: стоило мне представить выражение лица первого раскрывшего газету жителя города, как на меня нападал захлебывающийся визгливый смех.

Через неделю позвонил Витя, который не утратил ни грана своего великолепного апломба. Я уже могла говорить с ним почти спокойно. Компания «Джерузалем паблишинг корпорейшн», сказал он в странном оживлении, почила в бозе, дала дуба, приказала долго жить, и хер с ней. Муниципалитет отказался от наших услуг, и приходится признать, что до известной степени он таки прав. В то же время налоговое управление потребовало представить подробный отчет о деятельности «Джерузалем паблишинг корпорейшн», так что легче уже объявить банкротство и слинять в другую область деятельности… Жаль только, что с китайцами получилось неудобно — они надеялись на нас, и кто же еще сможет им делать культурное издание, которое открыло бы миру ценнейшее наследие этих мудаковатых еврейских хунвейбинов.

Я вяло подумала: Алик спасен.

Напоследок Витя похвастался, что получил место охранника на каком-то предприятии высоких технологий. Чудное место — все блага цивилизации, чай, кофе, какао… Платят по шестнадцать шкалей в час. По ночам можно спать. У него есть спальный мешок. Отключит в двенадцать ночи какое-то чертово реле, завернется в мешок и будет спокойно спать.

Вот именно, сказала я, и дашь наконец отцу спать спокойно там, где он спит.

Витя вдруг замолчал и спросил меланхолично:

— Кстати, ты знаешь, где отец?

— Ну, как же… Что ты имеешь в виду, дурак! В Киеве, на еврейском кладбище? — предположила я.

— Отец в мамином шкафу на балконе, на верхней полке.

На обоих концах провода воцарилась трескучая пустота.

— Вв… нн… ты… Нет! — сказала я наконец. — В… каком виде?

Он усмехнулся:

— В виде пепла, конечно. А ты думала — мумия? Мать настояла, чтобы мы его вывезли. Она же чокнутая.

— Но… господи, Витя, почему вы его не захороните?!

— Не разрешают. Ты что, не знаешь это государство! Мы потеряли документы, что он еврей, и сейчас, чтобы доказать, нужны свидетели, а где их взять?

— Но… нет, послушай! — Я ужасно разволновалась. Мысль, что пять лет я редактировала газету рядом с прахом верного ленинца, совершенно лишила меня покоя. — Да похорони ты его на христианском кладбище, наконец! — воскликнула я.

— Ну, знаешь! — сказал он гордо. — Если я жру свинину, это еще не значит, что меня можно оскорблять!

И тут же, сменив гнев на милость, принялся рассказывать, как в голодные времена на Украине в одной семье родственники из Америки прислали урну с прахом умершей общей бабушки, которая завещала похоронить себя на родине. По-видимому, забыли вложить объяснительное письмо в посылку. А те решили, что это американская помощь. Ну и… нажарили оладушек… Короче, съели бабушку. Потом дядя все приговаривал: не-ет, наша-то мучица, пшеничная, она и посветлее, и повкуснее будет!

— Старая хохма, — сказала я. — Слышала этот ужастик из самых разных источников.

— Тебе не угодишь! — сказал он.

* * *

На сей раз я решила сама позвонить старику.

— Яков Моисеевич, — сказала я, — хочу вас обрадовать: я нашла выход из тупика, все устроилось.

— Так и должно было случиться! — крикнул он. — Человеку в таком победительном красном плаще повсюду сопутствует удача!

— Вот именно… Я распустила «Джерузалем паблишинг корпорейшн» к чертовой матери. Акции проданы, биржа бурлит, кредиторы стреляются… Так что Алику ничего не угрожает. Пусть мальчик клеит газету…

Мы немного помолчали оба, и в эти несколько мгновений я пыталась понять, что общего у меня и Вити с этими странными стариками.

Я думала о призрачности нашего существования. О трагической легкости, с которой ветер волочит наш воздушный шар по здешним небесам, о крошечном замкнутом пространстве этой страны, уже исхоженной вдоль и поперек. О подспудном яростном желании выкарабкаться из клетки собственных ребер… О дорогой, единственный, никчемный наш русский язык, которым мы все повязаны здесь до смерти!

Жаль, подумала я, что мы так и не выпускали газету этих псевдокитайских призраков. Подобный альянс, пожалуй, был бы вполне логичен.

— Но мы ведь встретимся по этому поводу? — робко спросил Яков Моисеевич. — Как насчет штрудла Анны?

— Почему бы и нет, — сказала я.

* * *

— И все-таки ваше пристрастие к красному цвету меня тревожит.

Мы только что спустились со второго этажа, где на очередном пятничном концерте Миша Кернер исполнял сонату fis-moll Брамса. Небольшая зала наверху была, как всегда, переполнена публикой. Позади всех у дверей стояла хозяйка-распорядительница этого дома — жизнерадостная пожилая дама с невообразимым количеством разнообразных бус на свободной цветной блузе. Они погремушечно щелкали, позвякивали, потренькивали. Каждый раз эта милая дама появлялась в новой блузе с новыми, еще более разнообразными бирюльками на булыжной груди.

Когда Миша рассыпал рокочущие пассажи позднеромантического Брамса, распорядительница счастливо оглядывала публику и сообщала гордым шепотом:

— Это наш охранник!

А я опять мучительно думала, куда Миша дел свою форменную куртку и оружие, и это, как всегда, мешало мне слушать…

Наконец бурлящий пассажами «Блютнер» стих, Миша сбросил с клавиатуры ненужные руки, откинулся, встал — и публика яростно захлопала: сюда, на концерты в дом Тихо, приходили обычно настоящие ценители.

— Это наш охранник! — победно воскликнула погремучая дура.

Миша откланялся и ушел в боковую комнату — вероятно, переодеваться и идти домой. В день концерта он брал отпуск за свой счет.

А мы с Яковом Моисеевичем сразу спустились вниз, на террасу, — занять столик. После концерта многие из публики оставались здесь пообедать…

— Меня тревожит ваша любовь к красному… — повторил он.

— Напрасно, — возразила я, — нынче этот цвет означает совсем не то, что означал во времена вашей молодости. Кстати, что там за юная особа щеголяла в красном плаще? Расскажите о какой-нибудь интрижке, а то мне может показаться, что во времена китайских императоров молодые евреи только и делали, что учились по программам русских гимназий, ругались, как извозчики…

— …и катались на коньках, — вставил он вдруг.

— На коньках? В Китае? Это любопытно.

— Вы невежественны, дитя. Вы не учили географии в школе. Или учили какую-то другую географию. В Китае зимой температура опускается до минус двадцати, катки отличные. Все мы были прекрасными конькобежцами! Вообще, спорт в нашей жизни был на первом месте: все романы завязывались и рушились на катках… Музыка играла — вальсы, фокстроты… Вальсы в основном. Штраус, «Сказки Венского леса», «У голубого Дуная»… Знаете —