– Скушайте, Ляксандра Васильич, крылышко. Курица протухнет, спортится! – врал Прошка, зная, что барин бережлив и не любит, чтоб добро пропадало зря.

– Отстань! Сам ешь. Думаешь, у меня только твоя курица на уме? – рассердился Александр Васильевич.

Ночью, как всегда здесь, в Молдавии, холодно. За ночь курица не испортилась, но в такой духоте, того и гляди, в самом деле протухнет. Мясо быстро душок найдет, беспокоился Прошка.

И он вновь пристально смотрел по сторонам – не мелькнет ли где знакомая буланая лошаденка.

Александр Васильич целое утро все летает то туда, то сюда, – где турецкий огонь посильнее, туда и мчится. Будто нужно ему, генерал-аншефу, самому лезть в огонь. Уж сколько раз бывало – чуть голову не сложил. Два года назад, при Кинбурне, чудом ушел от смерти, а все не угомонился.

Наконец среди высоких киверов и ярких доломанов венгерских гусар мелькнули знакомая каска и белый канифасовый кафтан Александра Васильевича, сделавшийся от пыли и пота серым. И вот он подлетел к апшеронцам, благо турки отхлынули хоть на минуту.

Суворов что-то быстро говорил полковнику Апраксину, командиру полка, который верхом на лошади стоял за спинами своих мушкатеров.

Прошка задергал поводьями, ударил каблуками своего застоявшегося коня, протрусил к Апраксину и бесцеремонно поместился с ним рядом. Он приподнялся на стременах, чтобы лучше было, видно, и крикнул через головы солдат:

– Ваше высокопревосходительство, Ляксандра Васильич!

Суворов быстро глянул на него:

– И ты тут? Жив, Прошка?

– Ваше высокопревосходительство, извольте покушать! – сказал умоляюще Прошка.

С глазу на глаз Прошка никогда не величал бы так барина и не говорил бы этаким ласковым тоном, но тут – целый полк слышит, нехорошо!

– Батюшка барин, скушайте курочки. Вы же голодные! – просил Прошка и уже тащил с плеч солдатский, яловичной кожи, потертый ранец, в котором были хлеб, курица, брынза и фляга с водкой.

– Не я один голоден. Все еще не ели! – нахмурился Суворов и уже глядел в сторону, собирался скакать дальше.

– Ляксандра Васильич, ну хоть брынзы кусочек!

– Ежели будешь приставать с глупостями, я попрошу его высокоблагородие поставить тебя под ружье! – сердито бросил Суворов и ускакал.

– Глупости, глупости! – бурчал, насупившись, Прошка, отъезжая в глубь каре. – Со вчерашнего дня не ел, уже от ветра валится, а все – глупости! Под ружье! Да лучше б под ружье, чем так-то не евши! Все не евши! – передразнивал он Суворова. – Так тебе же, – говорил Прошка, будто обращаясь к нему самому, – больше надо, – ты же здесь всему делу голова!

– Ваше высокопревосходительство, апшеронцы в пятый раз отбили атаку! – отрапортовал Суворову запыхавшийся ординарец.

Суворов, смотревший вниз, в лощину, порывисто обернулся:

– В пятый раз?

– Точно так, в пятый!

– Ай да апшеронцы! Богатыри! – восхищенно сказал Суворов, обводя всех глазами.

Его войска уже шесть часов подряд стойко выдерживали беспрерывные страшные атаки турецкой конницы. Его храбрые войска и сегодня, как всегда, били врага.

Окруженный адъютантами и несколькими офицерами, которых Александр Васильевич взял из разных кавалерийских полков на сегодняшний бой к себе в ординарцы, Суворов стоял на краю обрыва.

Он смотрел туда, вниз, в лощину, откуда доносились дробные перекаты ружейной пальбы, иногда перебиваемые громом пушек, и яростные завывания и неистовые крики турок, – обычная музыка турецкого боя. Клубы поднятой пыли и порохового дыма плавали над лощиной. Даже в трубу трудно было разобрать, что там происходит. Одно оставалось несомненным: конные турецкие толпы налетали на союзников, как волны прибоя, – беспрерывно, одна за другой.

Полки Суворова стояли непоколебимо – за них он не боялся. Беспокоил Суворова принц Кобургский, с которым они волей-неволей были разобщены. Их войска не шли рядом, как при Фокшанах, а отстояли друг от друга верст на пять, и Суворов опасался, как бы австрийцы не дрогнули, хотя каждый австрийский солдат знал, что, если он побежит, его ждет верная смерть от кривой турецкой шашки.

Суворова беспокоило и другое; хватит ли у полковника Карачая живой силы противостоять со своими восемью эскадронами и двумя батальонами этому бешеному натиску турок?

Великий визирь мало того что выбрал весьма удобную для защиты позицию, но чрезвычайно искусно руководил боем. Увидев, что русские и австрийцы разъединены, он бросил в середину их тысячи спагов. Визирь хотел смять Карачая и вбить клин между принцем и Суворовым.

«С умом задумано, да без ума сделано. Ему не дробить бы силы, а кинуть все на одного из нас – и тогда конец!» – думал Суворов.

Суворов слал ординарца за ординарцем к Карачаю, чтобы узнать, как он держится. Карачай, наученный Суворовым, не ограничивался защитой – все время ходил в атаку. Но турки продолжали наседать.

Вот показался ординарец Карачая – корнет венгерского гусарского полка. Он мчался, сколько было сил у его маленькой, легкой лошаденки, почти пригнувшись к ее шее. Яркая ташка[59] отлетала назад.

«Должно быть, туго приходится бедному Карачаю – на корнете нет лица», – встревожился Суворов.

– Ваше высокопревосходительство, полковник Карачай просит подкрепления. Пехоты! – выпалил корнет.

Суворов, не говоря ни слова, круто повернул коня и поскакал к фанагорийцам.

– А ну-ка, ребятушки, подсобим полковнику Карачаю! Сделаем туркам карачун! – весело крикнул он. – Вперед! Марш!

Егеря повернулись и быстрым шагом пошли в лощину.

Суворов поехал назад. Навстречу ему спешил казачий есаул-ординарец.

– Что Карачай? Держится? – спросил Суворов.

– Так точно, ваше высокопревосходительство! – отрубил есаул. – Устоял, наши помогли!

Суворов полузакрыл глаза и широко улыбнулся:

– Мои-то не выдадут, помилуй Бог! Богатыри! Русские!

Потом ударил плетью коня и взлетел на холм. Он хотел глянуть в трубу, что там внизу, но снизу, из лощины, раздалось «ура».

– Наконец побежали басурманы. Сейчас можно будет полдничать, – сказал с облегчением Суворов и поехал к пехотным каре.

Он хорошо изучил турок: если спаги побежали, то теперь за ними отступят по всей линии. Надолго ли, но отступят.